— Да зачем ему мой портрет; что он с ним будет делать?..
— У него альбом есть такой, куда он рисует все хорошенькие головки, которые ему попадаются… И ни одной нет такой, как у тебя…
— Ну да, конечно! Ах вы — надсмешники…
— Вовсе нет, ну посмотри сама.
Он взял со стола круглое зеркальце, служившее ему туалетом, и поднес к глазам Саши. Она засмеялась и отодвинула зеркало рукой; однако ж украдкой, искоса бросила в него взгляд. Костин подметил это.
— А все-таки посмотрелась,— сказал он.— Плутовка!
Саша покраснела.
— А врете… Вот вы бы лучше конфетами поподчивали. Я так давно конфет не ела, ужасть!
— Саша! — воскликнул Костин, вытряхивая перед ней кошелек, из которого посыпалась медь, и несколько двугривенных покатилось по столу: — Вот мое достояние…
— Что так? аль прокутились…
— Как быть! Завтра получу за уроки — так куплю, сколько хочешь. А теперь не велеть ли чайку, а?
— Ну, пожалуй, хоть чайку…
— А пока ставят самовар, ты мне расскажешь, что ты делала с тех пор, как мы не видались… Ты все у швеи у этой живешь?
— У ней,— да сходить хочу…
— А что — жить дурно?..
— Да, все лается день-деньской: то́ не так да другое не так… тихо, говорит, шьешь да чистоты нет… Вчера мужскую рубашку немножко спалила гладимши,— так что́ крику было!.. А за что? Совсем крошечное пятнышко, даже чуть заметно. Никогда, говорит, из тебя хорошей швеи, девка, не выйдет,— тебе бы все только в окошко глазеть…
— Э, да какая она у тебя строгая, и в окошко посмотреть нельзя.
— Так и гонит прочь, как только подойдешь: все боится, чтобы не сманили нас… Да уж смотри — не смотри, а коли кто захочет… Знаете, говорится: шила в мешке не утаишь — девушки под замком не удержишь.
— А ты, чай, любишь у окошечка посидеть?..
— Да еще бы не посидеть. Все шить да шить — глаза заболят. А мимо такие славные кавалеры ездят…
— И за тобой волочатся?
— Как же, непременно!.. Там и получше меня есть. Вот Полинька Костяковская, недавно к нам поступила,— барская она, помещицы Костяковой,— просто картинка писаная! Глазки томные, знаете, брови дугой. Прелесть! Уж кабы я мужчиной была, беспременно бы влюбилась… Если теперь ее одеть хорошенько — получше иной барыни будет.
— А я все-таки не советовал бы тебе от швеи отходить.
— Почему так?
— Да покамест будешь другое место искать, от работы отвыкнешь, а там уж и вовсе не захочешь на место поступать.
— Небось не отвыкну…
В эту минуту мимо окон проскакала щегольская пролетка, в которой сидел мужчина с дамой, очень пестро одетой,
— Эх, как закатывают! — воскликнула Саша.— Что это, господи — хоть бы немножко пожить в свое удовольствие, как господа живут.
— Погибшее, но милое созданье! — смеясь продекламировал Костин.— Так ты решительно отойдешь от места? — прибавил он.
— Отойду, ведь хозяйка говорит, что из меня хорошей швеи не выйдет — так что ж мне пальцы-то понапрасну мозолить?
— Ну, и что ж — в модный магазин поступишь?..
— А не знаю… как придется… Нет, в магазин не поступлю; я ихнему рукоделию тоже не учена.
— Чему же тебя отец с матерью выучили?
— Ничему не выучили, только шить кое-как. Ведь родятся же такие счастливые, которым работать не надо!..
— Ты ленива, Саша,— это дурно…
— Хорошо ли, дурно ли — уж про то я знаю. Что же делать, когда такой бог создал. Уж мне себя не переиначить. Подайте-ка нищенке — вон под окошком просит. Авось за меня помолится, чтоб меня какой-нибудь богатый барин за себя взял!
Саша захохотала; и потом, взяв со стола пятак, свесилась за окно и бросила нищей.
Принесли чай.
— Вы сколько жалованья получаете? — спросила Костина Саша, мешая в стакане ложечкой.
— Мало, Сашенька, очень мало… немножко больше, чем ты у швеи.
— А родители разве не присылают вам?
— Да их нет, душа моя.
— Как! таки никого нет?
— Никого решительно.
— Значит, вы — сирота, как и я? У меня тоже все померли,— прибавила Саша, вздрогнувши.— Мой папенька тоже чиновник был — на Выборгской свой дом имел.
— Куда ж он девался?
— Продали… еще я маленькой была, как продали. Отец-то пил ужасно и до того под конец дошел, что одежду с себя пропивал.
— А мать после него умерла или прежде?
— Прежде. Он ее в гроб-то свел… дня не пройдет, бывало, чтобы не поколотил… А знаете Настеньку, что к Коровину ходила? — начала вдруг Саша, переменив грустный тон на веселый.
— Ну, знаю.
— На содержание попала, да к богачу к какому — в каретах ездит! Я ее намедни на гулянье встретила, бурнус на ней бархатный, шляпа с пером… я думала — графиня какая!
— Что ж, тебе завидно?
— Разумеется, завидно. Чем она лучше меня?
Во время чая пришел Степанов, один из приятелей Костина. Это был высокий, худощавый человек с белокурыми волосами, с насмешливым выражением лица и бедно одетый. Он слушал медицинский курс и готовился в доктора. Костин обрадовался его приходу и тотчас же показал ему письмо Загарина.
— Ну, что скажешь? — спросил Костин, когда Степанов, прочтя письмо, положил его в стол.
— Что сказать? Загарин — хороший малый, но людей не знает. Он считает своего дядю за порядочного человека, а бог весть, каков тот на самом деле.
— Я уж об этом думал.
— А в глушь заехать — тоже не шутка; хорошо, как будет на что назад уехать, коли не понравится.
— Так ты советуешь не ехать?
— Если есть в виду что-нибудь другое…
— Ничего нет.
— Плохо. А ждать нельзя?
— Трудно… Уроками кое-как промышляю. Едва хватает на содержание, книг не на что купить. Да и учить детей четырем правилам арифметики — куда невесело! Еще добро бы приготовлять какого-нибудь юношу к университету, трудиться над его развитием, передавать ему свои убеждения…
— Так поезжай, авось не совсем дурно будет. Без борьбы ведь нигде не прожить — сам знаешь.
— Знаю и готов бороться, пока сил хватит.
— Только мне почему-то сдается, что ты карьеры не сделаешь,— сказал улыбаясь Степанов.— Хоть убей, не могу себе представить, чтобы из тебя когда-нибудь вице-губернатор вышел или что-нибудь в этом роде. Не так ты скроен…
Костин засмеялся и, подойдя к зеркалу, сказал:
— И в фигуре ничего нет такого внушительного.
— Это-то ничего, осанка приобретается; только вообрази себе, что у тебя на шее крест, сейчас голова сама собой подымется кверху.
— Ну ее, брат Степанов, карьеру! Хоть бы раз в жизни на что-нибудь порядочное пригодиться — вот чего я желаю!
— А вот она сделает карьеру,— сказал Степанов, указывая на Сашу,— я по глазам вижу. Такие не пропадают.
— Какая это такая карьера? — спросила Сашенька.
— Это значит,— отвечал Костин,— что желания твои сбудутся, что тебе не придется работать. Когда сделаете карьеру, Александра Петровна,— прибавил он смеясь,— не забудьте нас грешных со Степановым. Ведь нынче через камелий чего не делается! Степанов же — человек нужный, доктор… может и вам быть полезен.
— Да что это вы на меня болесть накликаете! — возразила Сашенька.
— Сохрани бог. Желаю тебе от всей души и здоровья и счастья.
Саша встала и начала собираться.
— Куда же ты? посиди,— удерживал ее Костин.
— Нет, пора, я в гостиный двор отпросилась.— Так вы, значит, скоро едете?
— Скоро. Надеюсь, что зайдешь проститься, душа моя.
— Отчего же. Я, может, еще завтра забегу…
Она нагнулась к его уху и что-то шепнула.
— Хорошо,— отвечал Костин вслух.— Только поцелуй меня.
Саша поцеловала его и, простившись со Степановым, вышла.
— Что, денег просит? — спросил Степанов по уходе ее.
— Да,— отвечал с усмешкой Костин.— Только не много. Я сказал ей, что получу завтра за уроки. Она, впрочем, не жадная. Я ее знаю. Мне жаль бедную девочку: совсем пропадет; а виновата ли она, учить ее ничему не учили; работать тоже не привыкла. И сколько таких!..
— Уверяю тебя, что эта не пропадет,— сказал Степанов.— У нее слишком бойкие глазки…
Разговор вскоре перешел на письмо Загарина, и приятели протолковали за полночь, делая разные предположения о своем будущем.
Еще два дня раздумывал Костин и наконец на третий день послал прошение об определении его чиновником по особым поручениям к Мутноводскому гражданскому губернатору; а через шесть недель определение это состоялось.
Настал и час отъезда. Приятели Костина сошлись проводить его. Тут был и Степанов, и художник Сорнев, носивший непомерно длинные волосы и какой-то коротенький плащ, который, по его словам, имел два достоинства: никогда не промокал и был очень живописен; и еще два товарища: один — немец из Остзейских губерний, добрый и флегматический малый, другой — поляк, отличнейший душа и страшный энтузиаст, от которого, когда он говорил, все сторонились, потому что он любил выразительные жесты и беспрестанно задевал за стоявшие на столе стаканы и чашки; наконец музыкант Волчков, очень грустный и со слезами на глазах. Пришла и хозяйка дома, старушка в белом чепце и черном платье, желавшая тоже проститься с таким смирным постояльцем. Куплена была в складчину бутылка шампанского. Когда до отъезда оставалось уже четверть часа и бокалы были наполнены, явилась Сашенька; ей в ту же минуту подали бокал, и она тихим, печальным голосом произнесла: «Счастливого вам пути, Виктор Иваныч!» У ней тоже на глазах засветились слезинки.
