Вечером члены Совета собрались на свое первое заседание в здании бывшей городской думы. На нем присутствовали: Низамеддин Ходжаев, Султанходжа Касымходжаев, Ачил Бабаджан, Сабирджан Юсупов, Абдулла Авлани, Фарид Тахири, Юсуф Алиев, Миркамил Миршарапов.
Хамза, узнав об этих событиях, выехал из Коканда в Ташкент.
Работа лечит скорбь.
После возвращения из паломничества немало дней провел Хамза в печальных раздумьях о своей жизни, оплакивая близких.
Он жил в доме отца с сестрой Ачахон. Часто приходили друзья Умар и Буранбай, расспрашивали о дальних странах и городах.
Хамза рассказывал о том, что видел в дороге, об Индии и Аравии, о священном городе Мекке, о плавании на пароходах и парусниках через моря и проливы.
Теперь он был хаджи. На улице верующие кланялись ему, в мечетях имя его перечислялось вместе с именами многих уважаемых людей, сам судья Камол ставил Хамзу в пример другим мусульманам, а Миян Кудрат сказал, что поскольку Хамза обрел истину и вернулся к богу, то проклятие изгнания и отлучения от ислама с него снимается.
В эти дни произошла интересная встреча. Еще тогда, когда Хамза учился в медресе, один человек постоянно привлекал его внимание. Это был мударрис Сафохон-тура [Слово "тура" прибавляется к именам людей, пользующихся особым авторитетом.] (в православных и католических учебных заведениях сан мударриса соответствует приблизительно званию профессора богословия).
На своих уроках и лекциях Сафохон-тура никогда не ограничивался только узкорелигиозным материалом. Рассказывая о своем предмете, раскрывая перед учащимися сущность богословия, мударрис одновременно знакомил их с логикой, художественным словом, ораторским искусством и другими светскими науками. Притчи, легенды и предания о пророках, также входившие в курс теологии, приобретали в его изложении какую-то необыкновенную красочность и занимательность. То же самое можно было сказать и о его проповедях как на религиозные, так и на мирские, житейские, а порой и на сугубо общественные темы.
Чувствовалось, что человеку этому ничто не чуждо. Он интересовался всем на свете, принимая близко к сердцу и такие дела своих учеников, которые с медресе связаны не были.
Его доброжелательность вызывала ответные любовь и уважение учащихся, некоторые из которых проникались к нему доверием еще и потому, что догадывались о его прогрессивных взглядах.
И мударрис, в отличие от других преподавателей, тоже интересовался их взглядами на жизнь и при случае незаметно, но умело направлял умонастроения своих учеников.
С пристальным и ненавязчивым любопытством наблюдал Сафохон-тура за Хамзой в годы его учебы в медресе. Кругом своих интересов и устремлений этот юноша явно импонировал ему. И, наверное, именно поэтому на дискуссиях на религиозные и просветительские темы, которые часто проводились в медресе по инициативе мударриса, он почти всегда находил в Хамзе своего единомышленника и часто поддерживал его доводы поучительными стихами из корана.
Хамза и Алчинбек, жившие в медресе в одной комнате, часто приносили с собой в медресе газеты и журналы, хотя чтение их было строго запрещено администрацией. Как-то они сидели вместе и читали эту запрещенную литературу. И не заметили, как Сафохон-тура вошел в их комнату. Неизвестно, сколько он стоял над ними. Хамза, случайно обернувшись, заметил богослова. На какое-то мгновение он растерялся, потом быстро спрятал газеты и журналы под подушку... Тут же стремительно оглянулся и Алчинбек - сзади, слегка улыбаясь, стоял Сафохон-тура.
Оба они вскочили и, не смея смотреть в глаза преподавателя, застыли, почтительно сложив руки. В мыслях своих "провинившиеся" ждали для себя самого страшного наказания, но произошло неожиданное: Сафохон-тура улыбнулся им еще раз, сказал: "Желаю успеха", - и вышел из комнаты.
...После возвращения из "хаджа" Хамза встретил однажды мударриса на улице. Они разговорились, и Хамза рассказал о своем посещении школы Рабиндраната Тагора, о том, что видел там, и еще о том, что он, конечно, хотел бы снова учить детей, да вот беда - нет денег. Сафохон-тура слушал очень внимательно.
Спустя неделю он пришел к Хамзе домой и сказал, что готов предложить Хамзе необходимую сумму, которая позволит открыть новометодную школу.
Работа лечит скорбь.
Это было как в сказке. На деньги Сафохон-туры Хамза снял помещение на площади Шейхулислам. Алчинбек, освободившись наконец от Садыкджана-байваччи (байвачча ударился в политику и месяцами пропадал в Петрограде) и будучи одним из редакторов газеты "Голос Ферганы", напечатал в ближайшем номере объявление о том, что Хамза Хаким-заде Ниязи, наш уважаемый хаджи, совершивший недавно паломничество в Мекку, открывает школу "усули савтия" - ускоренного обучения грамоте.
В объявлении также говорилось, что плату за обучение в этой школе вносить не надо, - наоборот, ученикам будут бесплатно выдаваться карандаши и тетради. "Будем учить всех сирот, всех детей бедняков, которые придут к нам". Такой фразой заканчивалось объявление.
В день открытия школы Сафохон-тура произнес перед началом занятий краткую проповедь о сути шариата и прочитал в память умерших родителей многих учеников отрывок из корана.
Хамза начал первый урок. Он был единственным учителем в школе.
Работа лечит скорбь.
Через три месяца почти все "сироты Хамзахона", как называл учеников школы Сафохон-тура, уже умели читать по слогам.
По городу пошли разговоры о том, что Хамза недаром посетил Мекку, гробница пророка прибавила ко всем его талантам еще и талант учителя. Ведь в некоторых старых школах при мечетях были и такие ученики, которые после десяти лет обучения не могли отличить одну букву от другой.
Школа Хамзы стала первой школой "усули савтия" в Туркестане, а может быть, даже и самой первой школой ускоренного обучения грамоте во всей Средней Азии.
На следующий год в школу Хамзы поступили два сына Сафохона-туры Асимджан и Максумджан...
"Сироты Хамзахона" успешно окончили два класса, но в третий им перейти не удалось - началось восстание мардикеров.
Хамза был почти во всех кишлаках Кокандского уезда, где происходили волнения, вызванные мобилизацией. Осуществляя линию социал-демократической организации Туркестана, он везде призывал дехкан оказывать сопротивление царской администрации, вел активную агитацию за свержение самодержавия.
Несколько раз его пытались арестовать, но он был теперь искусным конспиратором - месяцы "паломничества" не прошли даром. Выдавая себя то за муллу, то за бродячего философа, то за бая, то за батрака, Хамза умело ускользал из рук полиции. Он все время ходил с фальшивой бородой - то рыжая, то черная, то седая... Сегодня чалма на голове, завтра - тюрбан, с утра - очки мударриса, вечером - зловещая черная повязка наискосок через лицо: ни дать ни взять разбойник с большой дороги об одном глазу... Здесь - дервиш на костылях, там - наглый торговец на ишаке. На правом берегу реки - важный иностранец (то индус, то араб, то сириец), бегло говорящий и на фарси, и на бенгали, без умолку сыплющий слова чуть ли не на всех восточных языках, не понимающий ни бельмеса по-узбекски... На левом берегу - немой, глухой, парализованный, прокаженный, тифозный, неподвижно валяющийся без сознания под забором...
Как знать, может быть, все эти "роли", весь "репертуар", сыгранный в те дни в народных толпах на базарах, айванах и площадях кишлаков (на подмостках жизни, на сцене униженного бытия, в гуще людей, доведенных до отчаяния несправедливостью неправедной власти), может быть, все это невольно рождало в нем будущего актера и драматурга, запечатлевалось в памяти нетленными образами народных страстей и откровений...
Сойдя с поезда в Ташкенте и пройдя через вокзальную площадь, Хамза вдруг остановился... Возле церкви шел митинг.
Какой-то русский солдат в выцветшей гимнастерке и обмотках, с висящей на перевязи рукой, бойко рассказывал что-то по-узбекски стоявшим вокруг него слушателям.
Хамза подошел ближе, вгляделся и чуть было не лишился сознания. Это был Степан Соколов - страшно похудевший, изможденный, с ввалившимися, но сверкающими глазами.
- Степан!..
- Хамза!..
Народ расступился. Они бросились друг к другу, обнялись.
Через десять минут Хамза знал о друге все - арест, тюрьма, замена ссылки отправкой на фронт, ранение, госпиталь, возвращение в Туркестан.
Вспомнили Аксинью, ибн Ямина, смахнули набежавшие новые слезы...
- Ну, а ты-то как? - спрашивал Степан, счастливо улыбаясь. - Дошел до Мекки?
- Дошел.
- Поклонился гробнице?
- Поклонился.
- Ну... а все остальное?
- Все сделал.
- По Черному морю прокатился?
- Прокатился.
- В Одессе как приняли?
- Хорошо. Как только вернулся в Коканд, все доктору Смольникову передал... Он потом уехал куда-то.
- Нету больше доктора...
