- Будет, - сказал Кольцо, следивший заботливо за детиной, - довольно пялить царскую кольчугу-то! Пожалуй, разорвешь ее, медведь! Государь, - продолжал он, - кольчуга добрая и будет Ермолаю Тимофеичу в самую пору, а этот потому пролезть не может, что ему кулаки мешают. Этаких кулаков ни у кого нет, окроме его!
- А ну-ка, покажи свой кулак! - сказал Иоанн, с любопытством вглядываясь в детину.
Но детина смотрел на него в недоумении, как будто не понимая приказания.
- Слышь ты, дурень, - повторил Кольцо, - покажи кулак его царской милости!
- А коли он мне за то голову срубит? - сказал детина протяжно, и на глупом лице его изобразилось опасение.
Царь засмеялся, и все присутствующие с трудом удержались от смеха.
- Дурак, дурак! - сказал Кольцо с досадою, - был ты всегда дурак и теперь дураком остался!
И, высвободив детину из кольчуги, он подтащил его к престолу и показал царю его широкую кисть, более похожую на медвежью лапу, чем на человеческую руку.
- Не взыщи, великий государь, за его простоту. Он в речах глуп, а на деле парень добрый. Он своими руками царевича Маметкула полонил.
- Как его зовут? - спросил Иоанн, все пристальнее вглядываясь в детину.
- А Митькою! - отвечал тот добродушно.
- Постой! - сказал Иоанн, узнавая вдруг Митьку, - ты, никак, тот самый, что в Слободе за Морозова бился и Хомяка оглоблей убил?
Митька глупо улыбнулся.
- Я тебя, дурня, сначала не признал, а теперь вспоминаю твою рожу!
- А я тебя сразу признал! - ответил Митька с довольным видом, - ты на высоком ослоне у самого поля сидел!
Этот раз все громко засмеялись.
- Спасибо тебе, - сказал Иоанн, - что не забыл ты меня, малого человека. Как же ты Маметкула-то в полон взял?
- Жовотом навалился! - ответил Митька равнодушно и не понимая, чему опять все захохотали.
- Да, - сказал Иоанн, глядя на Митьку, - когда этакий чурбан навалится, из-под него уйти нелегко. Помню, как он Хомяка раздавил. Зачем же ты ушел тогда с поля? Да и как ты из Слободы в Сибирь попал?
Атаман толкнул Митьку неприметно локтем, чтобы он молчал, но тот принял этот знак в противном смысле.
- А он меня с поля увел! - сказал он, тыкнув пальцем на атамана.
- Он тебя увел? - произнес Иван Васильевич, посматривая с удивлением на Кольцо. - А как же, - продолжал он, вглядываясь в него, - как же ты сказал, что в первый раз в этом краю? Да погоди-ка, брат, мы, кажется, с тобой старые знакомые. Не ты ли мне когда-то про Голубиную книгу рассказывал? Так, так, я тебя узнаю. Да ведь ты и Серебряного-то из тюрьмы увел. Как же это, божий человек, ты прозрел с того времени? Куда на богомолье ходил? К каким мощам прикладывался?
И, наслаждаясь замешательством Кольца, царь устремлял на него свой проницательный, вопрошающий взгляд.
Кольцо опустил глаза в землю.
- Ну, - сказал наконец царь, - что было, то было; а что прошло, то травой поросло. Поведай мне только, зачем ты, после рязанского дела, не захотел принести мне повинной вместе с другими ворами?
- Великий государь, - ответил Кольцо, собирая все свое присутствие духа, - не заслужил я еще тогда твоей великой милости. Совестно мне было тебе на глаза показаться; а когда князь Никита Романыч повел к тебе товарищей, я вернулся опять на Волгу, к Ермаку Тимофеичу, не приведет ли бог какую новую службу тебе сослужить!
- А пока мою казну с судов воровал да послов моих кизилбашских на пути к Москве грабил?
Вид Ивана Васильевича был более насмешлив, чем грозен. Со времени дерзостной попытки Ванюхи Перстня, или Ивана Кольца, прошло семнадцать лет, а злопамятность царя не продолжалась так долго, когда она не была возбуждена прямым оскорблением его личного самолюбия.
Кольцо прочел на лице Иоанна одно желание посмеяться над его замешательством. Соображаясь с этим расположением, он потупил голову и погладил затылок, сдерживая на лукавых устах своих едва заметную улыбку.
- Всякого бывало, великий государь! - проговорил он вполголоса. - Виноваты перед твоею царскою милостью!
- Добро, - сказал Иоанн, - вы с Ермаком свои вины загладили, и все прошлое теперь забыто; а кабы ты прежде попался мне в руки, ну, тогда не прогневайся!..
Кольцо не отвечал ничего, но подумал про себя: «Затем-то я тогда и не пошел к тебе с повинною, великий государь!»
- Погоди-ка, - продолжал Иоанн, - здесь должен быть твой приятель!
- Эй! - сказал он, обращаясь к царедворцам, - здесь ли тот разбойничий воевода, как бишь его? Микита Серебряный?
Говор пробежал по толпе, и в рядах сделалось движение, но никто не отвечал.
- Слышите? - повторил Иоанн, возвышая голос, - я спрашиваю, тут ли тот Микита, что отпросился к Жиздре с ворами служить?
На вторичный вопрос царя выступил из рядов один старый боярин, бывший когда-то воеводою в Калуге.
- Государь, - сказал он с низким поклоном, - того, о ком ты спрашиваешь, здесь нет. Он тот самый год, как пришел на Жиздру, тому будет семнадцать лет, убит татарами, и вся его дружина вместе с ним полегла.
- Право? - сказал Иоанн, - а я и не знал!.. Ну, - продолжал он, обращаясь к Кольцу, - на нет и суда нет, а я хотел вас свести да посмотреть, как вы поцелуетесь!
На лице атамана выразилась печаль.
- Жаль тебе, что ли, товарища? - спросил Иоанн с усмешкой.
- Жаль, государь! - отвечал Кольцо, не боясь раздражить царя этим признанием.
- Да, - сказал царь презрительно, - так оно и должно быть: свой своему поневоле брат!
Вправду ли Иоанн не ведал о смерти Серебряного или притворился, что не ведает, чтоб этим показать, как мало он дорожит теми, кто не ищет его милости, бог весть! Если же в самом деле он только теперь узнал о его участи, то пожалел ли о нем или нет, это также трудно решить; только на лице Иоанна не написалось сожаления. Он, по-видимому, остался так же равнодушен, как и до полученного им ответа.
- Поживи здесь, - сказал он Ивану Кольцу, - а когда придет время Болховскому выступать, иди с ним обратно в Югорскую землю… Да, я было и забыл, что Болховский свое колено от Рюрика ведет. С этими вельможными князьями управиться нелегко; пожалуй, и со мной захотят в разрядах считаться! Не все они, как тот Микита, в станичники просятся. Так чтобы не показалось ему обидным быть под рукою казацкого атамана, жалую ныне же Ермака князем Сибирским! Щелкалов, - сказал он стоявшему поодаль думному дьяку, - изготовь к Ермаку милостивую грамоту, чтобы воеводствовать ему надо всею землей Сибирскою, а Маметкула чтобы к Москве за крепким караулом прислал. Да кстати напиши грамоту и Строгоновым, что жалую-де их за добрую службу и радение: Семену Большую и Малую Соль на Волге, а Никите и Максиму торговать во всех тамошних городах и острожках беспошлинно.
Строгоновы низко поклонились.
- Кто из вас, - спросил вдруг Иоанн, - излечил Бориса в ту пору, как я его осном поранил?
- То был мой старший брат, Григорий Аникин, - отвечал Семен Строгонов. - Он волею божьею прошлого года умре!
- Не Аникин, а Аникьевич, - сказал царь с ударением на последнем слоге, - я тогда же велел ему быть выше гостя и полным отчеством называться. И вам всем указываю писаться с вичем и зваться не гостями, а именитыми людьми!
Царь занялся рассмотрением мягкой рухляди и прочих даров, присланных Ермаком, и отпустил Ивана Кольцо, сказав ему еще несколько милостивых насмешек.
За ним разошлось и все собрание.
В этот день Кольцо вместе с Строгоновыми обедал у Бориса Федоровича, за многолюдным столом.
После обычного осушения кубков во здравие царя, царевича, всего царского дома и высокопреосвященного митрополита Годунов поднял золотую братину и предложил здоровье Ермака Тимофеевича и всех его добрых товарищей.
- Да живут они долго на славу Русской земли! - воскликнули все гости, вставая с мест и кланяясь Ивану Кольцу.
- Бьем тебе челом ото всего православного мира, - сказал Годунов с низким поклоном, - а в твоем лице и Ермаку Тимофеевичу, ото всех князей и бояр, ото всех торговых людей, ото всего люда русского! Приими ото всей земли великое челобитие, что сослужили вы ей службу великую!
- Да перейдут, - воскликнули гости, - да перейдут имена ваши к сыновьям, и ко внукам, и к поздним потомкам, на вечную славу, на любовь и образец, на молитвы и поучение!
Атаман встал из-за стола, чтобы благодарить за честь, но выразительное лицо его внезапно изменилось от душевного волнения, губы задрожали, а на смелых глазах, быть может первый раз в жизни, навернулись слезы.
- Да живет Русская земля! - проговорил он тихо и, поклонившись на все стороны, сел опять на свое место, не прибавляя ни слова.
Годунов попросил атамана рассказать что-нибудь про свои похождения в Сибири, и Кольцо, умалчивая о себе, стал рассказывать с одушевлением про необыкновенную силу и храбрость Ермака, про его строгую справедливость и про християнскую доброту, с какою он всегда обходился с побежденными.
- На эту-то доброту, - заключил Кольцо, - Ермак Тимофеевич взял, пожалуй, еще более, чем на свою саблю. Какой острог или город ихный, бывало, ни завоюем, он тотчас всех там обласкает, да еще и одарит. А когда мы взяли Маметкула, так он уж не знал, как и честить его; с своих плеч шубу снял и надел на царевича. И прошла про Ермака молва по всему краю, что под его руку сдаваться не тяжело; и много разных князьков тогда же сами к нему пришли и ясак [155] принесли. Веселое нам было житье в Сибири, - продолжал атаман, - об одном только жалел я: что не было с нами князя Никиты Романыча Серебряного; и ему бы по сердцу пришлось, и нам вместе было бы моготнее. Ты, кажется, Борис Федорыч, был в дружбе с ним. Дозволь же теперь про его память выпить!
