экспедиции, которые покинули столицу порознь, чтобы не привлекать к себе внимания. Несмотря на принятые меры предосторожности, жители поселка поняли, что случилось что-то серьезное, иначе кардинал не появился бы в этих краях. Он прибыл в спортивном костюме, но его узнали — людям было хорошо знакомо это лицо старого лиса.
Первое заявление для прессы кардинал сделал прямо в Науэле, когда его эмиссары вернулись из пещеры. К тому времени местные жители шепотом передавали друг другу новость о том, что нашли человеческие останки. Факунда вызвала меня в Сакраменто.
— Говорят, это пропавшие крестьяне, те самые, кого забрали через несколько дней после переворота, помните?
Поначалу официальная версия свелась к тому, что произошел несчастный случай, — возможно, туристы задохнулись в пещере ядовитыми газами; позже всё списали на месть партизан или ссору среди бандитов, которые поубивали друг друга; наконец, под давлением общественного мнения, католической церкви и того факта, что во всех найденных черепах были обнаружены пулевые отверстия, власти объявили, что люди в пещере были казнены солдатами, которые действовали по собственному почину и без ведома командиров и просто перестарались, стремясь спасти родину от угрозы коммунизма. Виновные будут должным образом наказаны, заверили власти, делая ставку на то, что у людей плохая память и достаточно потянуть время, чтобы запутать улики.
Вокруг пещеры возвели забор и протянули колючую проволоку, чтобы отрезать путь любопытным: журналистам, юристам, международным делегациям, зевакам, без которых никогда не обходится, и, наконец, молчаливым паломникам — родственникам пропавших, — многие из них пришли издалека, неся с собой фотографии жертв. Отделаться от них обычными способами не удалось. Они встали лагерем на склоне холма и провели там несколько дней и ночей, дожидаясь, когда им выдадут останки. Представители власти вошли в пещеру, укутанные с ног до головы, в масках и резиновых перчатках, и вынесли наружу тридцать два черных пластиковых мешка, а паломники тем временем пели революционные песни, которых в этих местах не слышали уже много лет и все-таки не забыли. Эти люди хотели покончить с неопределенностью; они годами искали своих пропавших близких, надеясь, что те еще живы и однажды вернутся домой. Среди пришедших была Факунда, скрюченная артритом, но такая же сильная, как и всегда, — она стояла возле пещеры вместе с другими.
Поскольку шли дни, а шум все не утихал, правительство распорядилось провести расследование, и наконец несколько недель спустя родственникам предполагаемых жертв разрешили принять участие в опознании. Это был способ положить делу конец, удовлетворив их требования, — к тому времени судебно-медицинская экспертиза уже определила, кому принадлежали кости, но отчет был опечатан до дальнейших распоряжений.
Факунда связалась со мной, и я села в поезд до Науэля, чтобы отправиться с ней в казармы. Стояла осень, природа сменила краски, воздух был прохладен и влажен, вскоре ожидались дожди. В казармы созвали семьи местных крестьян, арестованных в первые дни военного переворота и так и не вернувшихся, — среди них были и четверо братьев, арендаторов из поместья Моро, младшему из которых было только пятнадцать. В тех местах все друг друга знали, Камило, не то что сейчас, когда сельское хозяйство индустриализировано, земли принадлежат корпорациям, а крестьян заменили сезонные рабочие, чужаки без корней. Тогда же люди были связаны кровными узами, все они появились на свет и выросли в этих краях, вместе ходили в школу, играли в футбол, влюблялись и женились промеж себя. Народу здесь жило немного, молодежь уезжала в города в поисках заработка и лучшей жизни, и стоило кому-то исчезнуть, об этом быстро все узнавали. Пропавшие были чьими-нибудь родственниками и друзьями, у них были имя, семья и близкие, которым их очень недоставало.
Мы простояли в очереди почти два часа; нас было около двадцати женщин и несколько детей, цеплявшихся за материнские юбки. Большинство этих женщин знали друг друга, их объединяли узы родства или дружбы; у большинства были индейские черты, поскольку родились они от смешанных браков, распространенных в этих местах. Тяжелый труд и бедность наложили на них отпечаток; многолетние страдания придавали им скорбный вид. Они носили подержанную выцветшую одежду, которую привозили из Соединенных Штатов и продавали на блошином рынке. Те, что постарше, и одна беременная уселись на землю, но Факунда не садилась, она стояла, неподвижная и прямая, насколько позволял артрит, вся с ног до головы в черном. В ожидании трагической новости лицо у нее застыло, но не от горя, а от ярости. С нами были два адвоката-правозащитника, присланные кардиналом, журналистка и телеоператор.
Я стеснялась своих американских джинсов, замшевых туфель и сумочки от Гуччи, я была выше ростом и белее остальных, но ни одна из этих женщин не подала виду, что заметила мою дорогую буржуазную одежду; они приняли меня как свою, нас объединяло общее горе. Меня спросили, кого я ищу, и, прежде чем я успела ответить, вмешалась Факунда.
— Брат; она ищет брата, — сказала она.
И тогда я поняла, что Аполонио Торо действительно был мне братом. Примерно того же возраста, что и Хосе Антонио, он присутствовал в моей жизни с тех пор, как я себя помню. Я молча молила небеса, чтобы не нашлось никаких доказательств того, что он убит, — в некоторых случаях неопределенность предпочтительнее уверенности. Я мечтала, чтобы Торито ушел в отшельники и поселился где-нибудь в горных расщелинах, что вполне соответствовало его характеру и знанию природы. Я не желала видеть доказательства его смерти.
Вышел офицер и прогавкал инструкции: у нас полчаса, фотографировать запрещено, трогать ничего нельзя, надо смотреть хорошенько, потому что другого шанса не представится, удостоверения личности мы должны сдать, их вернут на выходе. Адвокатам и журналистам придется остаться снаружи. Итак, заходим.
Под навесом в центре казарменного двора стояли два длинных узких стола, охраняемые солдатами. Перед нами лежали не кости, как мы полагали, а лохмотья одежды, изъеденные временем, башмаки, шлепанцы, блокнот, кошельки — все было пронумеровано. Мы медленно проходили мимо этих печальных свидетельств. Женщины, плача, останавливались перед вязаным жилетом, поясом, шапкой и говорили: «это моего брата», «это моего мужа», «это моего сына».
Дойдя до конца второго стола и почти потеряв надежду, мы с Факундой нашли доказательство, которого видеть не хотели.
— Это Торито, — пробормотала Факунда дрогнувшим от слез голосом.
Она искала его и ждала много лет. Мы увидели деревянный крестик, который я вырезала на первый день рождения Аполонио Торо, тогда были еще живы мама, тетушки и Ривасы, Факунда была молода, а я была маленькой девочкой. К крестику был привязан кожаный шнурок, годы отполировали дерево, но на нем все еще отчетливо читалось
