сдала, – говорю я оскорбленным тоном.
– Вот и хорошо, – смеется он. – А то я уж подумал, что ты темнишь. Так где ты училась?
– В спецшколе «Новый взгляд» – отвечаю я, снова кладу голову ему на грудь и отворачиваюсь к телевизору. – Для тех, у кого отклонения в поведении.
Он старается улечься так, чтобы видеть мое лицо, но я и не собираюсь двигаться.
– Как ты туда попала?
Я ненадолго задумываюсь и отвечаю:
– Злая очень была.
Вообще-то я только и мечтаю, как бы рассказать ему. Я прокручиваю в голове долгие разговоры о том, как избавляюсь от своих неврозов. Иногда он принимает это хорошо, иногда – нет. Я знаю, что когда-нибудь откроюсь. Нужен только правильный момент.
* * *
После нашей ссоры он возвращается в зал гостиницы, где еще не закончился вечер. Где-то в половине пятого утра нестройный хор умолкает, но, хотя пения и не слышно, он все равно не идет. Я накручиваю себя, что он сейчас плачется в жилетку Рейчел, сама рыдаю в подушку. Сна ни в одном глазу. Что я наделала? Не так ведь я хотела рассказать ему о том, как вижу ауру. Да нет, я вообще ему рассказывать ничего не хотела.
Я собираю сумку. В шесть утра кое-кто еще бодрствует и городит всякую ерунду, я тихо прохожу через зал и незаметно выбираюсь из гостиницы. Я прыгаю в такси, беру машину, заказываю кофе, ожидая, когда откроется прокат, и первым же поездом возвращаюсь в Лондон. К обеду я уже дома, а он, наверное, еще даже не проснулся.
* * *
Почти всю обратную дорогу я сплю. Обратная дорога – вовсе не то приятное путешествие, которое мы с Энди проделали туда. Теперь мне прямо тошно, как будто во мне пробили дыру, и я потеряла что-то, кого-то очень незаурядного, и вместе с тем накрывает ощущение неизбежности. Может ли такая, как я, даже помыслить, чтобы быть счастливой и нормальной с таким, как он? Подсознание громко кричит: «Я же тебе говорила!» – а все остальное во мне как будто скорчилось в уголке и орет: «Да оставьте вы меня в покое!»
В восемь вечера слышится стук в дверь.
Он. А вид такой, как будто он дрался с самим собой, как будто первый раз спустился с гор и оказался лицом к лицу с цивилизацией.
– Прости, – произносит он, переступает порог и обнимает меня так крепко, что я еле дышу.
Ничего не понимаю. Ведь провинилась-то я. Сказала ему что-то безумное, а потом бросила в полном одиночестве.
Он делает глубокий вдох, не отпуская меня, и от этого становится щекотно шее.
– Прости меня…
Мы долго держим друг друга в объятиях, и я не хочу, чтобы он выпускал меня, потому что не хочу говорить. Разговор опять окончится для меня неприятностями.
Он отстраняется и смотрит на меня.
Глаза припухли от двенадцати часов непрерывного плача. Нос красный, растертый – я то и дело сморкалась, губы искусаны, ногти тоже.
– Ты как?
– Нормально, – отвечаю я.
– Ну уж нет. Когда я проснулся, то не понял, куда ты делась. Я даже не помнил, как мы ушли с этой свадьбы…
Он потирает лицо и продолжает:
– Прости… Помню, что все искал тебя…
Он морщится, трясет головой.
– Ну, не знаю, как получилось. Сильно напился. Джейми сказал – опозорился.
– Джейми, с которым вы вместе на занятия по химии ходили.
– Правильно, а откуда ты знаешь? Слушай, я вообще ничего не помню… – говорит он и боязливо смотрит на меня, как бы прикидывая, не собираюсь ли я на него накинуться. – Не надо было мне виски пить. Я от него… зверею и…
Ему становится дурно, он садится.
– Все, до выходных больше ни капли в рот не беру.
Я улыбаюсь.
Он ничего не помнит. В душе я ликую. Да, досадно, что пришлось пережить все это, а он ничего даже не помнит, он чист, как первый снег. Я отхожу от него, наливаю воды в чайник, ставлю греться, и, сложив на груди руки, жду, когда он закипит. Может, конечно, и отговорка, что ничего не помнит, но точно я все равно не узнаю. Я не умею его читать.
– Ты говорил, что я тебе мешаю, – произношу я наконец. – Не даю общаться с друзьями.
Он трясет головой.
– Не может быть, Элис…
– Что я холодная…
– Да ну…
– Что со мной не весело. Что я сухая. Что я к тебе не прикасаюсь…
– Так напиться…
– Что у трезвого на уме, Энди…
– Это был просто пьяный бред, Элис.
Я могла бы прикинуться, что никогда ничего ему не говорила, жить дальше с этой ложью, сделать вид, что он не реагировал на мои слова именно так, но знаю, что у меня не получится. И вдруг весь мой гнев куда-то испаряется: а ведь он прав в своих чувствах, и ему нужно знать, почему он прав.
– Мне нужно кое-что тебе сказать, – начинаю я.
– Не надо, – отвечает он. – Не бросай меня.
– Сначала выслушай, а потом решим, кто кого хочет бросить, – говорю я нервно, но твердо, натягиваю на ладони рукава джемпера и сажусь на диван. Он садится тоже.
Я молчу и собираюсь с духом.
– Когда мне было восемь лет…
– Не надо, не говори, – перебивает он и берет меня за руку. – По-моему, я знаю. Не надо.
– Не знаешь, а мне нужно, чтобы знал. Когда мне было восемь лет, я начала видеть настроения и энергии людей, как цвета.
Чего-чего, а такого он не ожидал.
Он замолкает, может быть, размышляет, не шучу ли я, может быть, мысленно сопоставляет свое открытие и мое поведение. Не знаю, но ценю, что он не рубит сплеча.
– Это синестезия, – выдает он свое заключение. – У моего друга, Джонни, так с музыкой. Он слышит ноты, как цвета.
– Правильно, – с удивлением говорю я. – Ты, значит, более-менее в теме. Да, что-то вроде, но все-таки немножко по-другому. Я вижу энергии тел людей, вот почему всегда хожу в темных очках. У меня даже голова болит, когда вокруг толпа, отсюда и мигрень. Поэтому я хожу в перчатках. Поэтому и не люблю, когда ко мне прикасаются. Настроения других людей сказываются на мне. Я откликаюсь на то, что они чувствуют. Все настроения пристают ко мне – гнев, печаль, горе, счастье. А я не хочу чужих, мне нужны свои.
Он ненадолго задумывается. Я прямо вижу, как в его мозгу кипит работа. Хочет ли он быть рядом с такой, как я? Что это – больная фантазия или правда? И
