- Кто это? - спросил я Ловца.
Он понял, о ком я. Мгновение, я видел, Ловец колебался, как мне ответить. Потом лицо его выразило решительность.
- Вы думаете, я денежный мешок, чтобы весь этот наш проект финансировать из собственного кармана? Это мой банкир. Без него я с места ничего бы не сдвинул. Все пока на его кредитах. Прекрати он сейчас меня кредитовать - я разорен.
Вот когда мне все стало понятно. Почему Ловец придавал такое значение этому выступлению, почему хотел, чтобы была телекамера, лупили светом прожектора, летал над головами оператор на кране, придавая выступлению особый блеск и шарм. В какой-нибудь "Манхэттен" или "Бункер", где мы светились до того, этому ряженому было пойти не по чину, он мог заявиться только в какое-нибудь достойное место, и вот это "заведение" было по нему. Ловец предъявлял ряженому тут товар, демонстрировал, на что тот откалывает деньги, - отчитывался перед ним.
- Почему вдруг он должен прекратить вас кредитовать? - проговорил я.
- Да я тоже так думаю, - отозвался Ловец.
Нога, проворно забравшаяся мне под штанину и принявшаяся ходить по голени, лаская ее, пытаясь защемить кожу большим и указательным пальцами, была так неожиданна, что я не сразу сумел понять, что это значит. Я сидел за столом минут пятнадцать, подойдя к нему немного спустя после Долли-Наташи, мы с ней едва успели загрузить в себя по коктейлю, а Ловец с ряженым загружались ими уже добрые два часа - пока шло выступление - и возбужденно раскраснелись, налились тяжестью и стали медлительно-плавны движениями.
Нога была Долли-Наташи, чья еще. Она сидела, небрежно покручивая между пальцами высокий бокал с новой порцией коктейля, и взгляд ее был устремлен нет, не на меня - на героя Островского. Ее ласка предназначалась не мне ему. Если бы ей хотелось проделать что-то подобное со мной, у нее была для того тысяча и одна возможность раньше. Просто она ошиблась. Перепутала ноги. Мы сидели с нею напротив друг друга, а с ряженым бок о бок, ему нравилось вытягивать ноги, и мне тоже, и сейчас, видимо, наши ноги были там под столом совсем рядом, - вот она и перепутала.
Долли-Наташа смотрела на героя Островского, а он не реагировал на нее. Зато вперился в нее взглядом я - и она, почувствовав мой взгляд, поняла свою ошибку. Нога ее отдернулась, глаза испустили в меня испепеляющую молнию.
- Ты только не воображай себе ничего! - понятно лишь для нас двоих проговорила она.
Я пожал плечами:
- Не воображаю.
Но теперь я знал о ее намерении. И когда глаза ряженого удивленно и радостно замерли, замер он весь сам, превратившись в подобие соляного столба, я понял, что нога ее наконец достигла правильной цели.
- Что? - спросила она ряженого с самым невинным видом - не знать, что делает ее нога под столом, ни за что не поймешь истинного смысла ее вопроса. А глаза Долли-Наташи, видел я, обещали этому герою Островского много больше, чем тайная подстольная ласка. Она его заманивала, завлекала - обольщала.
Вот так же, наверно, обольщала она и Ловца в Томске. А если и не совсем так, то как-нибудь похоже.
Надо заметить, у нее это получалось отменно. В ней не было и тени неуверенности в своей женской силе. Она подавала себя как какая-нибудь царица Савская. Как Клеопатра. Екатерина Вторая. В чем она, несомненно, была талантлива, так в этом - искусстве обольщения, вот уж точно.
Что я мог сделать? Что предпринять, чтобы защитить интересы друга, не предать его и не повредить ему в его отношениях с этим героем Островского?
Когда она спустя какое-то время встала и отправилась в туалет, немного погодя поднялся и я.
Я нес вахту около женской комнаты уединения, пока Долли-Наташа не появилась оттуда. Она появилась - и я набросился на нее:
- Ты что творишь, дура?!
Долли-Наташа попыталась обойти меня - я ей загородил дорогу.
- На кой черт тебе этот тип? Ты же сама себе все испортишь! Ваши отношения с Сергеем. Свою карьеру. Перестанет он завтра деньги в твой проект вкладывать - что будешь делать?
Долли-Наташа пожала плечами.
- А, какие у Сереги деньги! Вот если, как ты говоришь, этот тип перестанет завтра деньги давать, тогда точно: делай карьере ручкой.
- Да с какой стати он перестанет?
- А вдруг? Что мне, зависеть от его левой ноги?
- А ты бы хотела не от ноги?
В козьих глазах Долли-Наташи появилось то же испепеляющее злобное выражение, как за столом, когда она осознала, что ошиблась адресатом своей ласки.
- Вот именно, - процедила она, - не от ноги. Я сказала, что буду звездой, и буду.
- Да ты что, - медленно проговорил я, не желая слышать ответа на свой вопрос и не видя возможности не задать его, - ты хочешь бросить Сергея, что ли?
- Посмотрим, - не замедлила она с ответом. - Тебя только все это не касается. Не лезь ни во что. Все равно ничего не изменишь. Другу своему только сделаешь хуже.
Какая Одри Хепберн! Никакой Одри Хепберн тут и не пахло. Это была жадная, тупая, гнусная коза.
Около нас возник охранник - с лицом не знающего сомнений робота из голливудского фантастического фильма.
- Господа артисты, все выяснения отношений - за стенами клуба. Иначе будем вынуждены вас удалить.
- Видишь? - безмятежно развела руками Долли-Наташа. - Никаких выяснений.
Около писсуара я провел такое количество времени, которого бы мне хватило, чтобы опорожнить десять мочевых пузырей. Я решал для себя вопрос, говорить ли Ловцу, что мне открылось, или внять совету Долли-Наташи. Не говорить было подло, сказать - может быть, еще подлее.
Скорее всего, я решил тогда: будь как будет.
Я действительно не помню точно, что я решил. Но, вернувшись к столу, я ничего не сказал, а только залпом опрокинул в себя второй коктейль и довольно скоро уговорил третий. Я напился там, в этом "заведении". Что, как уже поминал, случается со мной не слишком часто. Я хотел забыться. Кажется, я хотел снова стать маленьким. Не ребенком, нет - младенцем. И не младенцем - плодом в материнской утробе. И не рождаться.
Я говорю "кажется", потому что я напился так, что ничего больше не помню из той ночи. Вот что я только помню: как Ловец везет меня в лифте ко мне домой. Мы выходим из лифта, он достает у меня из кармана ключи открыть дверь, прислоняет к стене, чтобы я пока постоял, а я падаю.
- Что же вы, Саня, так напились! - с досадой говорит Ловец.
- А вот посмотрим, вы не напьетесь? - бормочу я, до краев переполненный такой любовью и благодарностью к нему - не выразить и не передать.
Глава девятнадцатая
Спустя два с небольшим месяца после выступления в "заведении", в теплый апрельский день - из тех, когда лето уже дышит весне в затылок, солнце обжигает, а от земли еще бьет холодом, и это наполняет воздух особой возбуждающей свежестью, - мы шли с Ловцом вертелом Москвы от его магазина к Арбатской площади. Вернее, бывшего его магазина. Витрины уже были пусты, пусты были полки стеллажей и витрины прилавков внутри - все отдано за бесценок оптовикам, - а на втором этаже рабочие заканчивали разбирать студию, приводили зал в свой исконный вид. Еще несколько дней, и Ловец оставлял помещение. Он за тем и позвал меня: зайти попрощаться. Он понимал, что для меня значила его студия.
Похоже, он полагал, что мы посидим у него в кабинете, как то бывало, выпьем "Хеннесси" или "Отара" - покайфуем напоследок, но едва я увидел весь этот разор, это унижающее свидетельство нашего поражения, все во мне тотчас восстало против такой противоестественной попытки кайфа на пепелище. Прогуляемся лучше, предложил я.
На улице Ловец, только мы сошли с крыльца, остановился, поднял лицо вверх, к небу, и мгновение стоял так. Мне показалось, у него даже были закрыты глаза. Потом он стронул себя с места, и мы двинулись.
- Я, ты знаешь, - сказал он, держа руки в карманах куртки сжатыми в кулаки, отчего карманы у него топырились в стороны двумя буграми, - я тут пару дней назад документы на эмиграцию подал. В Канаду.
- Да ты что! - вырвалось у меня. - Ты это всерьез?
Мы с ним теперь были на "ты", и церемонность, с которой он держал себя со мной прежде, тоже исчезла. Это странным образом произошло само собой вскоре, как посыпался его бизнес. Для чего, стыдно сказать, оказалось достаточно движения женской ножки. Правда, под столом. Но тем не менее.
- Всерьез, конечно, - отозвался на мой вопрос Ловец. - Я не всерьез не делаю ничего.
Это было точно, мне это было известно; он вообще был удивительно основательным человеком. Надежным и основательным. Потерпеть фиаско при такой основательности. Мне это до сих пор казалось невероятным.
- С чего вдруг? - сорвалось у меня с языка.
Как будто я не понимал - с чего.
- А не могу я здесь больше, - сказал Ловец. - Нахлебался, ты себе представить не можешь. Почему меня этот ряженый, как ты говоришь, сумел разорить? Потому что все подпольно, со связанными руками, закон - право сильного. Захотел пустить меня по миру - и пустил. Нет, ты себе представить не можешь.
