-- Готово? -- нетерпeливо спросила Муся, завязывая сзади бeлый оренбургскiй платокъ: по новой, немногими принятой, модe она носила платокъ, какъ чалму, дeлая узелъ не на шеe, а на затылкe. Это очень ей шло.
Витя поднялся блeдный. Муся, съ улыбкой, погрозила ему пальцемъ. Она почти выбeжала на улицу, не дожидаясь мужчинъ. Отъ любви, шампанскаго, почета ей было необыкновенно весело. Кучеръ первой тройки молодецки выeхалъ изъ ряда на средину улицы. У тротуара остановиться было негдe. Муся перебeжала къ санямъ по твердому блестящему снeгу и, сунувъ въ муфту сумку, легкимъ движеньемъ, безъ чужой помощи, сeла въ сани съ откинутой полостью.
-- Ахъ, какъ хорошо! -- почти шопотомъ сказала она, съ наслажденiемъ вдыхая полной грудью разряженный, холодный воздухъ. Колокольчикъ {400} рeдко и слабо звенeлъ. Глафира Генриховна, ахая, ступила на снeгъ и, какъ по доскe надъ пропастью, перебeжала къ тройкe, почему-то стараясь попадать ботиками въ слeды Муси. Муся протянула ей руку въ бeлой лайковой перчаткe. Но Глафиру Генриховну, точно перышко, поднялъ и посадилъ въ сани Клервилль, она даже не успeла вскрикнуть отъ прiятнаго изумленiя. Къ тeмъ же санямъ направилась было и Сонечка. Мужчины громко запротестовали.
-- Что-жъ это, всe дамы садятся вмeстe...
-- Это невозможно!
-- Мальчики протестуютъ! Черезъ мой трупъ!.. -- закричалъ Никоновъ, хватая за руку Сонечку.
Вторая тройка выeхала за первой.
-- Господа, такъ нельзя, надо разсудить, какъ садиться,-- произнесъ внушительно Березинъ,-- это вопросъ сурьезный.
-- Мосье Клервилль, конечно, сядетъ къ намъ,-- не безъ ехидства сказала Глафира Генриховна.-- А еще кто изъ мальчиковъ?
Муся, не успeвшая дома подумать о разсадкe по санямъ, мгновенно все разсудила: Никоновъ уже усаживалъ во вторыя сани Сонечку, Березинъ и Беневоленскiй не говорили ни по французски, ни по англiйски.
-- Витя, садитесь къ намъ,-- поспeшно сказала она, улыбнувшись.-Живо!..
Витя не заставилъ себя просить, хоть ему и непрiятно было сидeть противъ Глафиры Генриховны. Ея "конечно", онъ чувствовалъ, предназначалось, въ качествe непрiятности, и Мусe, и ему, и англичанину. Въ послeднемъ онъ, впрочемъ, ошибался: Клервиллю непрiятность не предназначалась, да онъ ея и просто не могъ бы понять. Швейцаръ застегнулъ за Витей полость и низко снялъ шапку. Клервилль опустилъ руку въ карманъ и, {401} не глядя, протянулъ бумажку. Швейцаръ поклонился еще ниже. "Кажется, десять. Однако!.." -подумала Глафира Генриховна.
-- По Троицкому Мосту...
-- Эй вы, са-ко-олики! -- самымъ народнымъ говоркомъ пропeлъ сзади Березинъ. Колокольчикъ зазвенeлъ чаще. Сани тронулись и пошли къ Невe, все ускоряя ходъ.
За Малой Невкой тройки понеслись такъ, что разговоры сами собой прекратились. Отъ холода у Муси мерзли зубы,-- она знала и любила это ощущенiе быстрой eзды. Сдерживая дыханье, то прикладывая, то отнимая ото рта горностаевую муфту, Муся смотрeла блестящими глазами на проносившiеся мимо нихъ пустыри, сады, строенья. "Да, сегодня объяснится",-- взволнованно думала она, быстро вглядываясь въ Клервилля, когда сани входили въ полосу свeта фонарей. Глафира Генриховна перестала говорить на трехъ языкахъ непрiятности и только вскрикивала при толчкахъ, увeряя, что такъ они непремeнно опрокинутся. Клервилль молчалъ, не стараясь занимать дамъ: онъ былъ счастливъ и взволнованъ необыкновенно. Витя мучился вопросомъ: "неужели между ними вправду что-то есть? вeдь та вeдьма-нeмка все время намекаетъ." (Глафира Генриховна, дочь давно обрусeвшаго шведа, никогда нeмкой не была). Витя упалъ духомъ. Онъ ждалъ такой радости отъ этой первой своей ночной поeздки на острова...
Развивъ на Каменномъ островe бeшеную скорость, тройка на Елагиномъ стала замедлять ходъ. У Глафиры Генриховны отлегло отъ сердца. Изъ вторыхъ саней что-то кричали.
-- Ау! Нeтъ ли у васъ папиросъ?
Клервилль вынулъ портсигаръ, онъ былъ пустъ. {402}
-- I am sorry...
-- Папиросъ нeтъ... Не курите, простудитесь! -- закричала Глаша, приложивъ къ губамъ руки.
-- Да все равно нельзя было бы раскурить...
Никоновъ продолжалъ орать. Спереди подуло вeтромъ.
-- Такъ холодно,-- проговорилъ Клервилль.
-- Сейчасъ Стрeлка,-- сказала Муся, хорошо знавшая Петербургъ. Тройка пошла еще медленнeе. "Стрeлка! Ура!" -- прокричали сбоку. Вторыя сани ихъ догнали и выeхали впередъ, затeмъ черезъ минуту остановились.
-- Прieхали!
Всe вышли, увязая въ снeгу, прошли къ взморью и полюбовались, сколько нужно, видомъ. На брандвахтe за Старой Деревней свeтился огонь.
-- Чудно! Дивно!
-- Ахъ, чудесно!..
-- Нeтъ, какая ночь, господа!..
Всe чувствовали, что дeлать здeсь нечего. Березинъ, возившiйся у саней, съ торжествомъ вытащилъ ящикъ. Въ немъ зазвенeло стекло.
-- Тысяча проклятiй! Carramba!
-- Неужели шампанское разбилось?
-- Какъ! Еще пить?
-- Нeтъ, къ счастью, не шампанское... Разбились стаканы.
-- Кто-жъ такъ укладывалъ! Эхъ, вы, недотепа...
-- Что теперь дeлать? Не изъ горлышка же пить?
-- Господа, все спасено: одинъ стаканъ цeлъ, этого достаточно.
-- Узнаемъ всe чужiя мысли.
-- То-то будутъ сюрпризы!
-- А если кто боленъ дурной болeзнью, пусть сознается сейчасъ,-сказалъ медленно поэтъ, {403} какъ всегда, вполнe довольный своимъ остроумiемъ. Муся поспeшно оглянулась на Клервилля.
-- Давайте въ снeжки играть...
-- Давайте...
-- Разлюбезное дeло!
-- Что-же раньше? Въ снeжки или шампанское пить?
-- Господа, природа это, конечно, очень хорошо, но здeсь холодно, -сказала Глаша.
-- Ахъ, я совсeмъ замерзла,-- пискнула Сонечка.
-- Сонечка, бeдненькая, ангелъ,-- кинулся къ ней Никоновъ,-- трите же лицо, что я вамъ приказалъ?
-- Мы согрeемъ васъ любовью,-- сказалъ Беневоленскiй.
"Боже, какой дуракъ, какъ я раньше не замeчала!" -- подумала Муся.
-- А что, господа, если-бъ намъ поeхать д?а?л?ь?ш?е? Мы, правда, замерзнемъ.
-- О, да!-- сказалъ Клервилль.-- Дальше...
-- Куда же? Въ "Виллу Родэ"?
-- Да вы съ ума сошли!
-- Ни въ какой ресторанъ я не поeду,-- отрeзала Глафира Генриховна.
-- Въ самомъ дeлe, не eхать же въ ресторанъ со своимъ шампанскимъ.-подтвердилъ Березинъ, все выбрасывавшiй осколки изъ ящика.
-- А заказывать тамъ, сто рублей бутылка,-- пояснила Глафира Генриховна.
-- Господа, въ ресторанъ или не въ ресторанъ, но я умру безъ папиросъ,-- простоналъ Никоновъ.
-- Ну, и умрите,-- сказала Сонечка,-- такъ вамъ и надо.
-- Жестокая! Вы будете виновницей моей смерти! Я буду изъ ада являться къ вамъ каждую ночь. {404}
-- Пожалуйста, не являйтесь, нечего... Такъ вамъ и надо.
-- За что, желанная?
-- За то, какъ вы вели себя въ саняхъ.
-- Сонечка, какъ онъ себя велъ? Мы въ ужасe...
-- Ужъ и нельзя погрeть ножки замерзающей дeвочкe!..
-- Гадкiй, ненавижу...
Сонечка запустила въ Никонова снeжкомъ, но попала въ воротникъ Глашe.
-- Господа, довольно глупостей! -- разсердилась Глафира Генриховна,-eдемъ домой.
-- Папиросъ! Убью! -- закричалъ свирeпо Никоновъ.
-- Не орите... Все равно до Невскаго папиросъ достать нельзя.
-- Ну, достать-то можно,-- сказалъ Березинъ. -- Если черезъ Строгановъ мостъ проeхать въ рабочiй кварталъ, тамъ ночные трактиры.
-- Какъ черезъ мостъ въ рабочiй кварталъ? -- изумился Витя. Ему казалось, что рабочiе кварталы отсюда за тридевять земель.
-- Ночные трактиры? Это страшно интересно! А вы увeрены, что тамъ открыто?
-- Да, разумeется. Во всякомъ случаe, если постучать, откроютъ.
-- Ахъ, бeдные, они теперь работаютъ,-- испуганно сказала Сонечка.
-- Нeтъ, какъ хорошо говорилъ князь! Я, право, и не ожидала...
-- Господа, eдемъ въ трактиръ... Полцарства за коробку папиросъ.
-- А какъ же снeжки?
-- Обойдемся безъ снeжковъ, намъ всeмъ больше шестнадцати лeтъ.
-- Всeмъ, кромe, кажется, Вити,-- вставила Глаша. {405}
Витя взглянулъ на нее съ ненавистью.
-- А вамъ...-- началъ было онъ.
-- Мнe много, скоро цeлыхъ восемнадцать, пропeла Сонечка.-- Господа, въ трактиръ чудно, но и здeсь такъ хорошо!.. А наше шампанское?
-- Тамъ и разопьемъ, вотъ и бокалы будутъ.
-- Господа, только условiе: подъ самымъ страшнымъ честнымъ словомъ, никому не говорить, что мы были въ трактирe. Вeдь это позорь для благородныхъ дeвицъ!
-- Ну, разумeется.
-- Лопни мои глаза, никому не скажу!
-- Григорiй Ивановичъ, выражайтесь корректно... Такъ никто не проговорится?
-- Никто, никто...
-- Клянусь я первымъ днемъ творенья!
-- Да вeдь мы eдемъ со старшими, вотъ и Глафира Генриховна eдетъ съ нами,-- отомстилъ Витя. Глафирe Генриховнe, по ея словамъ, шелъ двадцать пятый годъ.
-- Нeтъ, какое оно ядовитое дитё!
-- Въ сани, въ сани, господа, eдемъ...
Eхали не быстро и довольно долго. Стало еще холоднeе, Никоновъ плакалъ, жалуясь на морозъ. По настоящему веселы и счастливы были Муся, Клервилль, Сонечка. Мысли Муси были поглощены Клервиллемъ. Тревоги она не чувствовала, зная твердо, что этой ночью все будетъ сказано. Какъ, гдe это произойдетъ, она не знала и ничего не дeлала, чтобъ вызвать объясненiе. Она была такъ влюблена, что не опускалась до прiемовъ, которые хоть немного могли бы ихъ унизить. Муся даже и не стремилась теперь къ объясненiю: онъ сидeлъ противъ нея и т?а?к?ъ смотрeлъ на нее,-- ей этого было достаточно; она {406} чувствовала себя счастливой, чистой, расположенной ко всeмъ людямъ.
