там ваш телефон…
Вот оно что. Вот почему я здесь.
— Ясно, — говорю, — спасибо.
— Вы читали Пашины стихи? — нервно поправляя очки, осведомляется одутловатый Коля.
С большим удовольствием я бы узнал имя девушки.
— Читал.
— Вам не нравится.
Я неопределенно пожимаю плечами: стихи и стихи…
— Вот, возьмите, — Девушка требовательно протягивает мне почтовый конверт. — Это Пашины письма оттуда.
Она смотрит на меня. Ну и глаза…
— Там стихи, — говорит парень.
Ну конечно. Я — поэт, там — стихи. Мне предлагается оценить и организовать посмертную публикацию. Ребятки, вы нашли, кого просить, — не говоря уже о том, что смерть не является в поэзии смягчающим обстоятельством…
— Хорошо, давайте.
Страх, смешанный с любопытством, овладевает мной. Опять разбирать этот сумасшедший почерк, смиренный печатными буквами с аккуратными островками вымарок. Вот только уже не встречу на «Фрунзенской» белобрысого акселерата с кожаным шнурком вместо галстука.
— Вы не поедете с нами? — спрашивает девушка.
— Куда?
— Ко мне. Все Пашины друзья едут ко мне.
— Не знаю… Дел невпроворот…
Насчет дел я, конечно, не соврал.
— Знаете, я вам оставлю адрес: сможете — приезжайте.
— Спасибо.
Бумажку прячу в карман. Может, правда, плюнуть и?..
— Если смогу — приеду.
Подхожу к Пашиным родителям; Дима, а вы разве не поедете к нам? Нет? Ну конечно, работа… Спасибо вам.
Пашина мама вдруг подается ко мне, утыкается в плечо.
— Оля, — раздраженно говорит отец. — Оля!
— Все, все. — Пашины глаза вновь смотрят на меня с ее лица. — Все! Спасибо вам.
Я мнусь еще несколько секунд, потом поворачиваюсь и ухожу.
Автобус увозит меня по щербатой дороге — от покосившихся решеток и нарезанных посмертных участков — к кольцевой, к телефонам-автоматам, к маленькому рынку у метро…
Напряжение отпускает понемногу, и вскоре я уже благосклонно поглядываю в грязное окно на проплывающую мимо улицу с манящим тихим названием Библиотечная. Время скорби честно прожито мной — пора возвращаться, вспоминать сто тридцать пять дел, отложенных утром.
Пепельников!
Забыл ему позвонить. Все! Это конец. Он наверняка заказал текст кому-нибудь еще. Есть умельцы — за час залудят эту поступь и не поморщатся. От мысли, что в эту самую минуту какой-нибудь прохиндей, попивая кофий, уже рифмует «время — стремя», я издаю долгое «м-м-м…» — стон страдания, ревности и финансовой катастрофы. Случившаяся рядом сердобольная старушка протягивает мне анальгин. Спасибо!
Дорогу до метро я досиживаю, как на углях, — выскочив, опрометью бросаюсь к автоматам. Телефонную книжку я, конечно, не взял, но пепельниковский номер, слава аллаху, затвержен наизусть.
Занято.
Набираю еще несколько раз, потом уступаю свое место прыщавому парню и долго слушаю, как он уламывает какую-то Нинон пойти размяться. «Ну чё ты? — говорит он, и через минуту: — Ну ладно, чё ты?»
Когда он наконец дочекивает, я почти вырываю трубку из его рук. Если все это было напрасно — я не знаю, что я сделаю! Наконец — долгие гудки в трубке, сердце мое обрывается и летит куда-то в область живота. Ну?
Ворчливый голос советует мне правильно набирать номер.
— Я набираю правильно! — ору я уже в бибикающую трубку и бросаю ее на рычаг. Убивал бы таких советчиц. Двушки кончаются, нервы тоже. Изможденный, выхожу из кабины и опускаюсь на уборочную машину — из тех, которыми распугивают припозднившихся пассажиров.
Спокойно, все в порядке. Текст у меня практически готов, рабочий день — до пяти. Все хорошо. Все просто замечательно. Кому я еще должен отзвонить? Ну конечно! Подайте двушку, граждане!
— Алле!
— Людмила Леопольдовна, здравствуйте, это Скворешников.
— Почему ты не позвонил, Дима? Что-нибудь случилось?
— В общем, да, — говорю я, мысленно обложив себя последними словами. — У меня друг погиб. Сегодня вот похоронили.
— О боже.
Легкое угрызение совести царапает меня: нет, я не соврал, но получилось, будто не звонил я из-за Паши… Пытаюсь представить, что сказала бы Косицкая, узнай она о моих трудах к красным датам, — и не могу. Ничего бы не сказала, наверное, просто потеряла бы ко мне интерес, и
