глазами тихо-тихо. Я вскочил, и побежал изо всех сил, и бежал, пока не сорвалось дыхание.
Жена сидела на крыльце, читала. Сын возился на ступенях с пожарной машиной, выставлял лесенку и двумя пальчиками взбирался по ней к невидимому огню. Казалось, он и не заметил моего отсутствия, и его совсем не удивил мой взъерошенный, счастливый вид, с каким я прижал его к себе и долго не отпускал вниз, к его заветной бамбе.
— Так вы в Персию?.. а когда вернётесь?.. — кричал вслед Максим Максимыч…
М. Лермонтов. Герой нашего времени
Никогда я не представлял себе жизни без походов.
Тем августом в четвёртый раз мы распутывали на байдарках выход в Каспийское море. Миновав Харабалык, с трепетом проникли в бронхи дельты. Шёл двенадцатый день наших плутаний в протоках и ериках. Двенадцать раз солнце, дрожа, подымалось над кружевом воды, тонувшим в чащобе. Я возвращался к завтраку, приструняя за собой по мелководью сазана на кукане. Сильная рыба раскрывала мясистые губы и, захлопав хвостом, тащила меня на глубину.
В этом отпавшем от мира водном лабиринте, перемежаемом то плавнями, то островами — степными и лесистыми, пространство казалось сгустившимся до отдельной вселенной. Здесь, то попадая в ловушки заросших чилимом проток, то будучи отброшенным назад сильным встречным течением, можно было месяц петлять в пределах лишь нескольких квадратных сантиметров карты.
Нас было четверо; увлечённые каникулярным роздыхом, беззаботностью и рыбной ловлей, мы никуда не спешили. Все уже свыклись, что и в этом году нам моря не видать.
Один я всё пробовал воду на вкус — не стала ли солоновата. Образ Персии — тревожная близость потустороннего мира солнечных призраков и неясных наслаждений — представал предо мной, когда ночью я выходил из палатки, и голова моя плыла среди звёзд.
В каждом раскате я предчувствовал свободный ход взморья, крутую зыбь. Волна заламывала нос байдары, каркас скрипел и трещал, брызги горечью хлестали по губам, и весло на слёте черпало воздух. Но скоро нас опять обнимала стена зарослей, и мы снова шли вдоль, рыща вход в верную протоку.
Мы всласть загорали на широких отмелевых косах, испещрённых заливными ямами, бухточками; объедались арбузами и помидорами, которыми затоваривались на встречных фермах.
На отмелях царило солнце. Черепахи плавали в нагретых ямах. Черепашата скусывали с панциря мамаши нити водорослей. Мы ловили песочных ужей и кормили их мальками, которых сцеживали из тех же ям. Ужи раздувались вдвое и после не хотели уползать от кормушки. Впереди у нас ещё был тихий сентябрь в Крыму, напитанный горным теплом, как виноградная гроздь — солнцем.
И лишь одна мысль время от времени омрачала мою беззаботность. Перед отъездом я не попрощался со своей девушкой. Мы были в ссоре. На вокзале в Саратове я сумел пробиться на переговорный пункт. В душной кабинке, прижимая к уху раскалённую трубку, я услышал её молчание. Свист и потрескивание соединяли наши миры крепче крика.
Наконец я услышал:
— У меня будет ребёнок.
Прошив вокзальную толчею, я впрыгнул в вагон уже на ходу. Остался в тамбуре, закурил. Поезд тянулся через Волгу. Прорва чёрной волжской воды, заваленной отражениями низко несущихся облаков, открывалась под ногами. Вдали многокилометровой синусоидой пролётов шёл автомобильный мост. Луна неподвижно бежала перед глазами.
Тогда впервые в жизни я испугался смерти, вдруг затрепетал всем существом. Раньше я был уверен, что не боюсь умереть, что если бояться смерти — не хватит сил жить. В походах я бравировал этим своим безразличием. И вдруг сейчас мне панически захотелось жить, остаться в живых — несмотря ни на что. Теперь ясно, что ещё никогда я не был так близок, так готов к смерти, как перед тем походом. И новая жизнь, ради которой я должен был существовать во что бы то ни стало, столкнула внутри меня падучий камень. Отныне живое во мне вступило в смертельную схватку с небытием. И в этой борьбе я едва выжил.
Всё пока шло своим чередом. Рыбалка на заре, завтрак, сборы, дневной переход, выбор стоянки, вечерняя ловля, ужин, мёртвый блаженный сон.
Как вдруг при разгрузке байдары я уронил в реку последнюю пачку соли.
На следующий день я сам вызвался сходить на ферму «Рассвет». Судя по карте, до неё было шесть-семь километров, и за два часа я легко мог восполнить утрату.
Мы стояли на острове, образованном двумя мощными протоками. Формой он напоминал сжатое сердце. В его узком окончании к общему потоку присоединялся третий мощный рукав — Ашулук. В месте стечения рыскала и плясала сильная волна, полноводье валом пучилось в берега.
Не захватив с собой ничего, кроме сигарет и спичек, в одних шортах, босиком я отправился в путь. Судя по карте, дорог на острове было две, вместе они пунктирной петлёй выписывали греческую букву «альфа». На одном из её концов располагалась ферма, на другом — заброшенный паром.
Песчаная дорога обжигала быстрый шаг, сбивала ступни. Иногда я заходил в траву, чтобы остудить подошвы.
Степной остров в низменностях был изборождён заболоченными ильменями, по их берегам росли стеной деревья. Обернувшись вокруг себя, уже нельзя было отличить одно направление от другого. Кругом всё была степь, травы выше плеча — и вдали то там, то здесь наваливались заросли, которые затем снова сменялись степью.
Приметив смещение солнца по тому, как оно жжёт щёку, висок, я сбавил шаг.
Через час я вышел к месту, где когда-то ходил парóм. Высоко на берегу стоял запрокинутый ржавый дебаркадер.
Река широко неслась, дышала на плёсе кругами неба, солнечным блеском.
Я было подумал, а не переплыть ли на ту сторону, чтобы берегом пробраться к Ашулуку, сориентироваться по другим паромным подъездам, найти стоянку рыбаков — там в позапрошлом году стояла ватага сомятников. Но мне стало страшно, когда представил, что нахожусь на середине — и в обратную сторону столько же, сколько и вперёд, а сил уже нет, и паника не даёт умерить дыханье, сплавиться, поддавшись течению.
Я поразился своему испугу. Никогда раньше такая преграда меня бы не остановила: потихоньку, потихоньку, но я бы всё равно выплыл.
Развернувшись в обратный путь, я пытался сообразить, где пропустил развилку, вглядывался в редкие следы на дороге: то лошадиные, то собачьи.
Абсолютное одиночество на просторном открытом пространстве сражает сильнее, чем затерянность в чаще. По дороге мне попадались цветные пёрышки в траве — лазоревые, пёстрые. Чтобы развлечься, я стал их собирать.
Наконец мне встретились мои собственные босые
