мои ошибки в игре. Тренер получил для меня полную стипендию, так что вам не придется платить ни цента. Меня отвезут туда на самолете и дадут комнату, где я буду жить, и все остальное, ни у кого еще не было такого шанса, и…
— Дорогая, — осторожно начинаю я, — ты не можешь туда поехать.
Она мотает головой, будто хочет, чтобы мои слова как-то улеглись в ней.
— Но это не сейчас, а только следующим летом.
И Кейт к этому времени может быть мертва.
До сих пор Анна ни разу не давала понять, что предвидит конец этого жизненного распорядка, ждет момента, когда наконец сможет освободиться от обязанностей по отношению к сестре. А до того поездка в Миннесоту невозможна. Не потому, что я боюсь за Анну, а из опасения, не случилось бы чего с Кейт, пока ее сестра в отъезде. Если Кейт переживет это последнее наступление болезни, кто знает, когда грянет следующий кризис? А если он придет, нам будет нужна Анна — ее кровь, ее стволовые клетки, ее ткани — здесь.
Эти соображения висят между нами занавеской из прозрачной пленки. Занни встает и одной рукой обнимает Анну:
— Знаешь что, дружочек? Наверное, лучше мы поговорим об этом с твоей мамой в другое время…
— Нет. — Анна не собирается уступать. — Я хочу знать, почему я не могу поехать в лагерь?
Я провожу ладонью по лицу:
— Анна, не заставляй меня делать это.
— Что делать, мама? — горячо возражает она. — Я не заставляю тебя ничего делать.
Она сминает письмо и выбегает из кухни. Занни слабо улыбается мне:
— Добро пожаловать домой.
Во дворе Анна берет клюшку и начинает бросать шайбы в стенку гаража. Она занимается этим не меньше часа, непрерывно звучат ритмичные удары, пока я не забываю, что производит их моя дочь. Мне начинает казаться, что у дома есть собственный пульс.
Через семнадцать дней после госпитализации в организме Кейт развивается какая-то инфекция. Поднимается температура. Ее кровь, мочу, стул и слюну отправляют на посев, чтобы выявить возбудителя, но сразу начинают колоть антибиотики в надежде, что вызвавший воспаление микроб отреагирует.
Стеф, наша любимая медсестра, задерживается в больнице по вечерам, чтобы мне не приходилось оставаться со всем этим один на один. Она приносит мне журналы из комнаты ожидания дневного стационара и весело разговаривает с моей находящейся без сознания дочерью. Снаружи эта женщина — образец решимости и оптимизма, но я видела, как ее глаза затуманиваются слезами, когда она обтирает губкой больную и думает, что я ничего не замечаю.
Однажды утром доктор Чанс приходит проверить, как дела у Кейт. Он вешает на шею стетоскоп и садится на стул напротив меня:
— Хотел бы я, чтобы меня пригласили на ее свадьбу.
— Вы будете приглашены, — упрямо заявляю я, но он качает головой.
Сердцебиение у меня немного учащается.
— Вы можете купить чашу для пунша. Раму для картины. Произнесете тост.
— Сара, вы должны попрощаться, — говорит доктор Чанс.
Джесс проводит пятнадцать минут в закрытой палате Кейт и выходит оттуда с таким видом, будто он бомба, которая вот-вот взорвется. Он бежит по коридору отделения детской интенсивной терапии.
— Я пойду за ним. — Брайан направляется вслед за сыном.
Анна сидит, прислонившись спиной к стене. Она тоже злится.
— Я не буду этого делать.
Я сажусь рядом с ней на корточки:
— Тут нет ничего такого, поверь мне, я бы не стала настаивать. Но если ты откажешься, Анна, то потом будешь жалеть об этом.
Моя младшая дочь с воинственным видом заходит в палату, забирается на стул. Грудь Кейт поднимается и опадает, это работа дыхательного аппарата. Все недовольство мигом слетает с Анны, как только она протягивает руку и прикасается к щеке сестры.
— Она меня слышит?
— Конечно, — отвечаю я скорее самой себе, чем ей.
— Я не поеду в Миннесоту, — шепчет Анна. — Я вообще никуда никогда не поеду. — Она пригибается ближе. — Очнись, Кейт.
Мы обе задерживаем дыхание, но ничего не происходит.
Никогда не понимала выражения «потерять ребенка». Родители не бывают такими беспечными. Мы всегда знаем, где находятся наши сыновья и дочери, просто нам не всегда хочется, чтобы они были там.
Брайан, Кейт и я образовали круг. Сидим на кровати, мы с мужем — по бокам от дочери, и держимся за руки.
— Ты был прав, — говорю я ему. — Нам нужно было забрать ее домой.
Брайан качает головой:
— Если бы мы не попробовали мышьяк, то всю жизнь задавались бы вопросом, почему не сделали этого? — Он зачесывает назад светлые волосы, окружающие лицо Кейт. — Она такая хорошая девочка. Всегда делает то, о чем ты ее просишь. — (Я киваю, не в силах произнести ни слова.) — Вот почему она до сих пор с нами, понимаешь. Она хочет получить у тебя разрешение на уход.
Он склоняется над Кейт, задыхаясь от рыданий. Я кладу руку ему на голову. Мы не первые родители, которые теряют ребенка. Но мы впервые теряем своего ребенка. В этом вся разница.
Когда Брайан задремывает, обняв спинку кровати, я беру исколотые руки Кейт в свои ладони. Обвожу пальцем овалы ее ногтей и вспоминаю первый раз, когда я их покрасила. Брайан не мог поверить, что я сделала это годовалой дочке. Теперь, двенадцать лет спустя, я поворачиваю к себе ее ладонь. Как бы мне хотелось уметь читать судьбу по линиям руки или еще лучше — подправлять эти линии.
Я придвигаю стул ближе к больничной койке:
— Ты помнишь то лето, когда мы отправили тебя в лагерь? И ночь накануне отъезда, когда ты сказала, что передумала и не хочешь ехать? Я попросила тебя сесть в автобусе с левой стороны, а когда он тронется, повернуть голову и смотреть, как я стою и жду тебя. — Я крепко прижимаю ее руку к своей щеке, так что остается след. — Займи такое же место на Небесах, чтобы видеть, как я смотрю на тебя.
Закапываюсь лицом в одеяло и говорю дочери, как сильно я ее люблю. В последний раз пожимаю ей руку.
И ощущаю слабое биение пульса, тишайший вздох, едва заметное ответное пожатие пальцев Кейт. Она прокладывает себе путь обратно в этот мир.
У меня есть вопрос: в каком вы возрасте, когда оказываетесь на Небесах? Я о том, что, раз это Небеса, вы должны находиться в самом расцвете сил и красоты. Сомневаюсь, что люди, которые умерли в старости, бродят там лысые и беззубые. Это открывает простор для множества других вопросов. Если вы повеситесь, то
