шекспировской «Бури». Когда пациенты используют подобное сравнение, я отвечаю: «Да, это так. Да, это яма, это ад, бездна, преисподняя. Да, рай и ад существуют в действительности, и люди, пережившие сильнейшие эмоциональные потрясения, подтвердят вам это». Рай и ад внутри нас — это две крайние степени нашего психологического состояния. Ад, яма, болото, бездна, пропасть — можно называть как угодно. Мне же привычнее называть это именно ямой, чтобы не использовать религиозный подтекст.
Что происходит с нами, когда мы попадаем в эту яму? Мы не видим ничего, кроме темноты. Мы не видим простора для действий, нас ограничивают стены этой ямы, нам нет разницы, куда идти — вперед или назад, и мы в панике пытаемся понять, что делать. Разумеется, из ямы необходимо вылезать, но у нас нет ни лестницы, ни веревки, мы карабкаемся и снова срываемся вниз, снова больно падаем, у нас не остается надежд выбраться. Находясь в яме, мы не видим мира наверху, звуки его искажены, и все, что нам доступно, — лишь маленький кусок неба над головой. Так человек, переживающий эмоциональное потрясение, зачастую теряет ориентацию в социуме.
Но вот что занятно: иногда, попав в эмоциональную яму и не выбравшись с первой попытки, человек начинает обвинять себя в том, что он упал. Он вспоминает, как вышел на неверную дорогу, как не заметил ямы, оступился и провалился. Он думает: «Если бы я не вышел на эту тропинку, все было бы хорошо». Или же думает: «Если бы я смотрел под ноги, я сейчас не сидел бы в этой яме».
Но правда в том, что не надо думать, как вы попали в яму. Из ямы нужно вылезать.
И еще правда в том, что это не мы в яме, но яма внутри нас. А значит, и у нас есть власть над ней, неосознаваемая и неощутимая, но позволяющая в конце концов увидеть свои силы, которые есть всегда.
И если эта яма внутри нас, то мы можем заставить себя взлететь.
* * *
Из воспоминаний Гельмута Лаубе
Запись от 13 сентября 1969 года, Восточный Берлин
Наутро после смерти моего соседа по палате ко мне пришел Бергнер.
Как всегда, он осмотрел записи медсестры, осведомился о моем самочувствии — я сказал, что мне, кажется, немного лучше. Он одобрительно кивнул, а затем вдруг придвинул к койке табурет, уселся своим грузным телом напротив меня и заговорил:
— Этот товарищ, что умер здесь вчера — он говорил, что воевал?
— Да.
— А сами вы когда-нибудь воевали?
Этот вопрос показался мне странным. Но у меня всегда был заученный ответ на него.
— Нет, воевать мне не довелось.
Бергнер прищурился и вдруг хитро ухмыльнулся:
— А похожи на человека, который воевал.
— С чего вы это взяли? — недоверчиво спросил я.
Сердце мое забилось немного быстрее.
— У вас очень крепкий организм. Быстрая реакция. А еще взгляд. Взгляд человека, пережившего многое. Знаете, когда человек переживает потрясение на войне, у него бывает такой взгляд — будто бы он смотрит куда-то не сюда, за горизонт, на многие километры. Когда вы о чем-то задумываетесь, у вас бывает именно такой взгляд, и дело здесь точно не в Колыме.
— Взгляд — не доказательство, — возразил я.
— Это как посмотреть, простите уж за каламбур. А еще я наблюдал за вами во время разговора с тем умершим. Я стоял в проходе. Мне стало интересно. Когда вы сказали, что не воевали, вы отвели глаза в сторону, хотя до этого смотрели на него прямо. Соврали?
«Черт, — подумал я. — Разучился врать на Колыме. Докатился». Что ж, делать было нечего. Да и сил спорить, если честно, у меня тоже не было.
— Воевал, — признался я. — Немного.
— И где же? — не унимался Бергнер.
— В Испании.
— Интересно, — взгляд Бергнера оживился. — Интербригады?
— Разумеется.
Я вспомнил, как надо правильно врать.
— И вы, немец, служили в интербригадах. Немцы обычно воевали с той стороны. Как вас туда занесло?
— Не хотел бы рассказывать об этом.
— Ваше право, не настаиваю, конечно. Что же за эпизод на этой войне до сих пор вызывает в вас воспоминания? Вы можете не рассказывать. Мне действительно просто интересно. Если не захотите говорить, я пойму.
Мне почему-то захотелось говорить. Несмотря на настойчивость, этот старик вызывал во мне доверие. Только бы не раскрыть всю правду, думал я, только бы не раскрыть.
— Однажды нам поручили взорвать мост. Это было под Гвадалахарой. Мы должны были предотвратить контратаку… франкистов. В Бриуэге. У нас был отряд из четырех человек, один должен был прикрывать на нашем берегу с пулеметом и взорвать мост, двое приматывали взрывчатку к опорам, а я залег с пистолетом-пулеметом в кустах на вражеской стороне и выглядывал противника. Нас заметил патруль. Франкисты… открыли огонь и убили одного из наших на мосту, другой успел примотать взрывчатку и прыгнуть в воду, но там его тоже достало пулей. Я положил нескольких и побежал к воде, и там меня догнал один из франкистов, он был у них командиром. Мне пришлось всадить ему нож в глаз.
Я вспоминал это, и волосы на голове вставали дыбом, и холодели ноги, и голос срывался. Я закашлялся.
Бергнер молчал и ждал, пока пройдет приступ. Я понял, что надо продолжать рассказ — так просто он не отстанет.
— Я переплыл реку под пулями и отдал приказ взрывать мост. Это было… очень громко, да. Как все колокола мира.
— Колокола?
— Да, у меня было такое ощущение, будто это колокола. Похоронные колокола, знаете. По всему миру. Мне в эти мгновения казалось, что мир погибает. В какой-то мере он погиб, да.
Бергнер некоторое время молчал, затем вздохнул и сказал:
— Простите, что вызвал эти воспоминания. В самом деле тяжелая история.
Затем он вдруг встал, наклонился ко мне близко-близко — я чувствовал его дыхание — и прошептал, глядя в глаза:
— Вы воевали не в интербригадах.
Я сглотнул слюну и промолчал.
— Вы попали на Колыму не только за убийство. И не столько, — продолжил Бергнер.
Я закрыл глаза, потому что говорить правду было страшно.
— Я прав? Вы шпионили?
Я посмотрел ему в глаза.
Бергнер тяжело и быстро задышал, ноздри его раздулись, он хищно улыбнулся — я никогда не видел у него такой улыбки — и сел обратно на табурет. Он молчал и смотрел на меня.
— Послушайте, — сказал я умоляющим тоном, голос мой дрожал. — Да, я был разведчиком. Немецким разведчиком. Я работал в Москве. Я делал очень плохие вещи. Дело было не в том, что
