Но вечером Белинский сам встретил Некрасова восклицанием:
- Где Вы пропадали? Где Достоевский?! Приведите, приведите его скорей!
- Прочитали? - воскликнул радостно Некрасов. - Я Вам говорил!
- Да что Вы говорили!... Это вещица, - потряс он рукописью, - стоит всей русской литературы. Достоевский будет великим писателем. Приведи его ко мне, сегодня же приведи!... Он что, молодой человек?
- Лет двадцать пять - двадцать четыре ему.
- Славо богу! - с восторгом воскликнул Белинский. - Этот вопрос меня очень занимал. Я просто измучился, дожидаясь Вас... Он гениальный человек!... Главное, что поражает в нем, это удивительное мастерство живым ставить лицо перед глазами читателя, очеркнув его только двумя-тремя словами, но такими, что если б иной писатель написал десять страниц, то и тогда у него лучше не получилось. А какое глубокое, теплое сочувствие к нищете, к страданию! Скажите, он, должно быть, бедный человек - и сам много страдал?
Все это Достоевскому рассказывал Некрасов, когда по просьбе Белинского зашел за ним, чтобы привести к критику. Федор Михайлович слушал в крайнем волнении, перебивал Некрасова, переспрашивал, повторял слова Белинского о его романе, словно старался закрепить эти слова в соем сознании.
- Виссарион Григорьевич сказал, он просто гениальный человек! Это обо мне?
- Так и сказал.
- Удивительное мастерство живым ставить лицо пред глазами читателя?
- Да-да, так и сказал, говорил, если бы автор был старый человек, то ничего бы из него не вышло, а так он просто гениальный человек, он, то есть ты, перевернет всю русскую литературу.
- Перевернет всю русскую литературу, - медленно повторил в изумлении Достоевский, и страх чувствовался в его голосе.
Федор Михайлович опустился на табуретку, задумался. Он будто забыл о Некрасове.
- Собирайся... Не медли! Белинский ждет.
Достоевский представил, как он явится сейчас к этому страшному критику, жалкий, в сюртучке этом поношенном, мешковатом, онемеет перед этим ужасным человеком, заикаться начнет, и Белинский быстро изменит свое мнение о нем, подумает, что ошибся. Не может гениальный человек быть таким робким. Изменит мнение и напишет в журнал резкую статью, высмеет на всю Россию... А если Некрасов преувеличил? А если не преувеличил, то, может, Белинский еще раз взглянул в рукопись и разочаровался? Бывало с ним такое: расхвалит повесть в печати, а потом пишет покаянную статью, ошибся, мол, не в ту минуту прочиталось. Так и с его романом.
- Ну что ты мешкаешь? - теребил его Некрасов.
- Я не пойду к Белинскому...
- Почему? - воскликнул удивленно Некрасов.
- Да так... право... Не лучше ли будет не пойти?
- Да что с Вами?
- Я так думаю... Ведь Вы говорите, он спрашивал обо мне, о моем лице даже... что, если... я боюсь, если... - Он замолчал на мгновение, а потом решительно сказал: - Нет, лучше не идти!
- Почему? - растерялся Некрасов. - Он же так расхвалил Вашу вещь.
- И прекрасно, и прекрасно... что же ему еще? Прочел роман, сделал свое заключение о нем, ну и пусть пишет, пусть хоть книгу пишет...
- Так не пойдете?
- Нет... разве в другой раз когда... после... будет еще время...
- Ну, как хотите! - с досадой перебил Некрасов. - Прощайте! недовольно бросил он и пошел к двери.
- Погодите! - остановил его Достоевский у порога. - Я подумал... ловко ли будет: он, может быть, ждет... все равно, ведь беды большой нет, если сходить, ведь нет?
Встретил критик Достоевского важно и сдержанно. Федора Михайловича поразила его внешность, представлял он этого ужасного критика иным. Он оробел окончательно, чувствовал, что голос его лишился ясности и свободы. Но едва познакомились, как Белинский вскрикнул с горящими глазами:
- Да Вы, понимаете ли, сами-то, что Вы такое написали?
Это было так неожиданно. Только что был важным, сдержанным и вдруг. После Достоевский поймет, что Белинский всегда вскрикивает, когда говорит в сильном чувстве.
- Вы только непосредственным чутьем, как художник, это могли написать, но осмыслили ли Вы всю эту страшную правду, на которую Вы нам указали? Не может быть, чтоб Вы в Ваши двадцать лет уже это понимали. Да ведь это Ваш несчастный чиновник - ведь он до того заслужился и до того довел себя уже сам, что даже и несчастным-то себя не смеет почесть от приниженности и почти за вольнодумство считает малейшую жалобу, даже право на несчастье за собой не смеет признать, и, когда добрый человек, его генерал, дает ему эти сто рублей - он раздроблен, уничтожен от изумления, что такого, как он, мог пожалеть "их превосходительство", не его превосходительство, а "их превосходительство", как он у Вас выражается! А эта оторвавшаяся пуговица, а эта минута целования генеральской ручки, - да ведь тут уже не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарности-то его ужас! Это трагедия! Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом указали. Мы, публицисты и критики, только рассуждаем, мы словно стараемся разьяснить это, а Вы, художник, одной чертой, разом в образе выставляете самую суть, чтоб ощупать можно было рукой, чтоб самому не рассуждающему читателю стало вдруг все понятно! Вот тайна художественности, вот, правда, в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена, как художнику, досталась, как дар, цените же Ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!
В каком упоении слушал эти слова великого критика Достоевский! В начале не верилось, что Белинский, этот страшный критик, говорит такие слова о его романе, и страшно было, не увлекся ли он нечаянно, вдруг завтра опомнится и будет другое говорить.
- Вы, должно быть, преувеличиваете значение моего романа, - робко проговорил Федор Михайлович.
- Ни на грош! - воскликнул Белинский. - Вот увидете, я буду писать, я докажу всем великое художественное значение "Бедных людей". Это такой роман, о котором можно написать книгу, вдвое толще его самого!
- А что можно написать? Я бы не нашел, чем наполнить и короткую рецензию. Похвала коротка, а если ее растянуть, выйдет однообразно...
- Это говорит, - засмеялся Белинский ласково, - что Вы не критик...
Разбирать подобное произведение - значит высказать его сущность, значение, причем легко можно обойтись и без похвалы: дело слишком ясно и громко говорит само за себя, но сущность и значение "Бедных людей" так глубоки и многозначительны, что в рецензии нельзя только намекнуть на них... На днях я соберу у себя кое-кого из своих приятелей, и мы введем Вас в литературный круг. Люди все очень хорошие, мы прочтем "Бедных людей"...
Вышел Достоевский от Белинского в упоении, чувствуя, что жизнь его делает крутой поворот, что начинается что-то совсем новое, о чем он даже в мечтах своих страстных предполагать не мог. "Неужели я вправду так велик! с каким-то робким восторгом думал он. - О, я буду достойным этих похвал... И какие люди, вот где люди! Я заслужу, постараюсь стать таким же прекрасным, как они... О, как я легкомысленен, и если б Белинский только узнал, какие во мне есть дрянные, постыдные вещи! А все говорят, что эти литераторы горды, самолюбивы. Впрочем, этих людей только и есть в России, они одни, но у них одних истина, а истина, добро, правда всегда побеждают и торжествуют над пороком и злом, и мы победим: о, к ним, с ними!" Да, это была восхитительная минута!
Достоевский вошел в кружок Белинского и стал часто встречаться с критиком, слушать его. Робость перед Белинским постепенно ушла. Подружился с Некрасовым, Тургеневым, Панаевым, Дружининым. Восхищался ими. Не нравилось только, что Некрасов с Тургеневым были насмешниками. Когда они вышучивали друг друга, Достоевский не вмешивался, вежливо улыбался, не поддерживал шуточных разговоров. Его они вначале не задевали. Видели робок, застенчив в их кругу. Федор Михайлович стал бывать и у Панаева. Влюбился в жену его, Авдотью. Она казалась ему прекрасной. Рот небольшой, нижняя губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, - единственная неправильность в этом прекрасном лице. Помнится, писал он брату после первого визита к Панаевым: "Вчера я в первый раз был у Панаева и, кажется, влюбился в жену его. Она умна и хорошенькая, вдобавок любезна и пряма донельзя".
Болтливый и восторженный Григорович передавал Федору Михайловичу слова Белинского, которыми он аттестует его всем своим знакомым, что, мол, Достоевский начал новую эпоху в русской литературе, такого воспроизведения действительности еще не было. Выслушивал это Федор Михайлович как бы равнодушно, сдержанно, но хотелось слушать такое бесконечно. А Григорович не догадывался. Рассказывал он и о завистниках, которые находят, что роман многословен, растянут. В те дни Достоевский жадно и много писал, читал у Некрасова повесть "Господин Прохарчин", отрывки из повести "Хозяйка", с радостью видел, что сидевший напротив него Белинский жадно ловит каждое его слово и не скрывает своего восхищения. При обсуждении критик говорил, что только Достоевский один может доискаться до таких изумительных психологических тонкостей. А Некрасов назвал повесть неудачей: отдельные места хороши, а в целом ниже "Бедных людей".
