— И вышел бы пряник, а не муж!
— Да я не говорю, что непременно из миндального теста. Муж Виолетты таял и раскисал беспрестанно, она была пренесчастная.
— А вы из чего сделали бы себе мужа, Софья Петровна? — весело спросил Мишель.
— Я? Я взяла бы самого чистого прозрачного горного хрусталя, потом железа, кремня, много-много стали…
— Ну, а наружность какая? Брюнет или блондин? — с интересом перебила Прасковья Александровна, недоумевая, какие бывают из себя железно-хрустальные люди.
— Уж этого, право, не знаю. Главное не мелкий, не мизерный, фигура вроде античной. А лицо…
Она задумалась на секунду и потом сказала совершенно серьёзно:
— Лицо человека, умирающего за идею, то есть способного умереть.
— Ну, уж выдумала! Это значит разбойник какой-нибудь! Что за дикая фантазия!..
Мишель опять получил наследство. В первую минуту он обрадовался, но потом это обстоятельство повергло его в глубокое уныние.
— И чёрт её дёрнул умереть! — говорил он про ту почтенную особу, которая оставила ему значительный капитал по смерти, в знак особого расположения при жизни. — Что я буду делать с этими деньгами?
— Послушай, Миша, ну, что ты ноешь? — рассудительно заметила Зина. — Вот нашёл о чём горевать! Точно ты обязан сию минуту истратить эти деньги?
— Положим, что не сию минуту, а всё-таки… Да ты не обращай внимания, я скоро привыкну. Это меня только первое время мутит.
Но на другой день забота о помещении новой фортуны снова обуяла злополучного наследника.
— Зина, не хочется ли тебе чего-нибудь? — неожиданно спросил он утром.
— Хочется, Миша: шёлковых чулок как можно больше!
— Какого цвета?
— Всякого, только очень бледных, mourant [24], знаешь?
— Знаю, знаю. Только на это много не истратишь. Ну, а ещё чего?
Зина подумала.
— Право, у меня всё есть. Не знаю! — сказала она, качая головой.
— Подумай хорошенько.
— В цирк хочу! — с торжеством возгласила Зина, старательно обдумав.
Мишель вздохнул с облегчением и в тот же день абонировался в цирк: взял ложу у барьера на весь сезон. А шёлковых чулок накупил столько, что, по словам сестры, «на целый эскадрон хватило бы». Он всем решительно предлагал денег взаймы и, между прочим, обратился с этим предложением к Влангу.
— А какие проценты? — не спеша осведомился Вланг.
— Проценты? Ты, кажется, с ума сошёл! Разве я банкир? Или ты воображаешь, что я в ростовщики хочу выйти?
— Так зачем же ты хочешь взаймы давать? И как же это можно без процентов?
— А так же, взял, да и отдал. Денег много — вот и предлагаю. Хочешь — бери, а не хочешь — чёрт с тобой!
Барон задумался.
— Нет, мне теперь не нужно. Благодарю, — сказал он, помолчав. — А я тебе хочу совет дать.
— Давай совет. Только без процентов!
— Ты не разговаривай много… Я хочу сказать о деньгах. Береги их.
— Ну, нет уж, покорно благодарю. Терпеть не могу, когда у меня много денег. Они всегда камнем на сердце лежат.
— Очень странно. Приятно, когда денег много; а ты не рад.
— По моему, вся мерзость на свете из-за денег. Деньги — это… это скверность. И, кроме того, я чувствую, что не умею ничего путного с ними сделать. Хотел бы — и не умею. Решительно ничего не придумаю.
— О, ты неблагоразумен! — проговорил Вланг, зевая.
— Ну, тебя к чёрту с твоим благоразумием!
Мишель рассердился и пошёл к Мурановым. Сонечка сразу заметила, что он не в духе.
— Что с вами? — спросила она с участием.
— Наследство получил, — отвечал он, вздыхая.
— И это вас так огорчает? Люди радуются в таких случаях, а вы вздыхаете. Вот ведь всегда так: кому не нужно, тому и даётся!
— Не правда ли? — с жаром подхватил Мишель. — Это меня всегда возмущает. И ведь что скверно: никак этого не переделаешь! Не идти же мне, в самом деле, осведомляться, не надо ли кому моих денег, да и дарить направо и налево. Одно утешение, что скоро от них не останется ни полушки.
При этой мысли он вдруг повеселел. Да и Сонечка стояла тут и смотрела на него так радостно и приветливо, точно она немножко любила его…
— Однако, куда же они денутся? — спросила она, улыбаясь и усаживаясь в своей любимой позе, положив на руку свою маленькую головку, прислонённую к спинке кресла.
— А право, не знаю. У меня часто много денег бывает, а часто их совсем нет. Бог их ведает, куда они деваются.
— Ну, а что же лучше: когда их нет или когда есть? — продолжала она допрашивать с весёлым взглядом.
— Когда нет — честное слово! Правда, деньги всегда точно чувствуют, что мне их не нужно, и спешат истратиться. Что ж, чем скорее, тем лучше: авось попадут, куда нужно!
— Прекрасная теория!
— Да право так. Это смешно, но совершенно справедливо. Я сам чувствую, что деньги мне лишние: я всегда с ними глупо распоряжаюсь. Вот и вчера…
Он вдруг запнулся и умолк.
— Что же вчера? — переспросила она.
— Так, ничего особенного. Напрасно я упомянул, — проговорил он вспыхнув и отвернулся.
— Рассказывайте сейчас, я хочу знать. Ну! — настаивала Сонечка.
— Софья Петровна! Ради Бога, не спрашивайте!
— Михаил Иванович, говорите сейчас!
— Вот видите ли… Все знают, что я получил наследство… Ну, пришли ко мне товарищи. Говорят…
Он вдруг рассердился и вскочил.
— Видите, всё деньги виноваты! Ну, отправились кутить. Я напился пьян. Вам угодно было знать… Интересно, не правда ли? Ну-с, напился… Вот и сказал, и вы теперь…
Голос его вдруг оборвался. Он отошёл и прижался лицом к каминной полке.
Сонечка несколько минут молчала, потом робко заговорила:
— Извините меня, ради Бога; я не знала…
Она не успела докончить фразы: он быстро повернулся к ней, и она увидала, при свете лампы, его побледневшее лицо и глаза, наполненные слезами. Он заговорил дрожащим голосом:
— Конечно, вы не знали и никогда бы не узнали… если бы не моя глупость. Положим, это со всеми бывает… И со мной не в первый раз. Но теперь, именно теперь…
Он остановился и опять отвернулся.
— Ох, уж этот коньяк! На меня ничто так не действует как коньяк. Шампанское или…
— Послушайте! — прервала она серьёзным, решительным тоном. — Дайте мне честное слово, что никогда больше вы не будете пить коньяку.
Он очень удивился. Он не ожидал этого; но ему стало невыразимо приятно, что она заботится о его поступках. Ему сделалось вдруг так хорошо, что он сказал от всего сердца:
— Даю вам честное, благородное слово.
— А теперь, — произнесла она тихо, — простите меня за неуместное любопытство; я огорчила вас. Конечно, я не имела никакого права вас расспрашивать.
— Пожалуйста, не извиняйтесь. Вы видите, что всё к лучшему вышло, — возразил он с жаром. — Вы не можете себе представить, какое вы мне сделали одолжение.
— Я?
— Да, вы. Я уж сколько раз давал зарок не пить коньяку, и ничего из этого не выходило. А теперь, кончено! Знаете, если бы кто-нибудь почаще обращал на меня внимание как вы, я, может быть, был бы другим человеком. А теперь я ведь сам знаю, что я, в сущности, скотина! Извините…
— Как вы можете так говорить! — заволновалась Сонечка. — Если вы сами сознаёте в себе дурное, если вы сами недовольны собой, как же вы не переделаете?
— Переделать? Да что же переделывать, Софья Петровна? Вот если бы кто-нибудь заботился о том, что я такое, да сумел бы мне пальцем показать, что вот, мол, в тебе то-то и то-то скверно, делай так, а не этак…
— Да что вы, Михаил Иванович! Разве вы маленький? Так вам говорили, когда вы ребёнком были, а теперь…
— Никогда мне никто так не говорил, — прервал он запальчиво. — Никто обо мне не заботился! Говорили, что я charmant [25], когда мило резвился и не капризничал, а когда ревел — emmenez ce petit animal [26]. Это мать. А отец…
— Ну? — спросила она, смеясь и хмурясь вместе.
— Отец всё больше в клубе сидел. Впрочем, иногда бывал дома и со мной разговаривал: «Уроки учишь?» — «Учу». — «Молодец! А ну, хвати-ка водки! Раз! Молодец мужчина!» — Вот вам и все родительские попечения. Только всего и было.
— Как же это вы, однако, целы остались, если о вас так мало заботились? Как вы десять раз не переломали себе рук и ног, не утонули, не объелись?
— И тонул, и объедался, и руки и ноги не раз были в опасности, и всё, что угодно. А цел остался, во-первых, потому, что уж очень здоров уродился, во-вторых — на то был monsieur Michaud, да mademoiselle Jeanne, да мистер Шорт…
— Господи, что за процессия! Это всё воспитатели?
— А как бы вы думали? Во-первых, с шестилетнего возраста у меня был Мишо, гувернёр — чтобы я не обабился, по выражению папаши моего: в семье-то ведь всё женщины… Ну-с, на этом французе я верхом ездил, а он меня шансонеткам учил. Потом мы с ним ликёр фабриковали из апельсинов; бумажных кокоток делали — знаете, петушков. По Летнему саду гуляли. Три года он у нас прожил. Я так болтал по-французски, что мамаша моя благоговела. А потом нашли, что я стал очень шаловлив и brutal [27]. Понадобилось смягчающее женское влияние. Мишо прогнали и взяли, для смягчения, Жанну. Колючая была старая дева, а злющая — упаси Боже! Носила жёлтый шиньон, красила брови, а меня щипала и ставила в угол. Я её раз и отдул!
