- Спит! Я уж его не стану рано будить. Пусть себе спит!
- Вот и верно! Ныне у них по городам все нервы да нервы. А тут они их сном пускай полечат. Ты бы Егория попросила, пусть он с Наденькой поболе погуляет!
- Так я-то чё? Я-то скажу!
Они замолчали.
Из-за поворота показалось стадо. Каждое утро, встречая стадо, обе они думали, что заметно, очень заметно оно поредело. Раньше, как говорили тут, "до Хрущева", стадо было большое. После, как пошел тот искоренять частника, так оно поредело, сельский человек приспособился жить без скота и понял, что так хоть оно и голоднее, да легче. Сейчас хоть и было разрешено держать скот, а мало кто держал. Стадо не спеша подбрело к старухам. Зорька и Маня сами вошли и побрели к горе. Никифор, ходивший по утрам в теплом брезентовом плаще, поравнявшись со старухами, оглядел их с прищуром:
- Чё, холеры, живые?
Марья кивнула.
- Ну и живите, язви вас! - И, щелкнув бичом, Никифор прошел мимо.
- За тебя сватался! - улыбнулась Марья и обняла Лукерью за плечи.
- Ой, Марья, не говори! А я уж, верь, забыла! Это он кого взял-то?
- Так Зою Прокошину! Трактористкой-то еще стала!
- Ой, господи, правда ведь... Утопла она ведь?
- Утонула...
Стадо медленно уходило вверх по дороге. Вставало солнце, и горький черемуховый запах потек по селу. Старухи посидели, взявшись за руки, как две молоденькие подружки, посидели да стали подниматься. Теперь Лукерье надо было почистить за Зорькой, накормить Бобку да приготовить завтрак для Егора. Еще с вечера задумала она наготовить вареников. Сходила для этого к Марье за творогом, мука была своя. Еще в прошлом году Семен Мотов привез два мешка. Продал недорого - видно, украл муку, раз недорого, но к этому в селе уже были приучены. Крали многие. Крали и даже не совсем понимали, что крадут.
Все, что осталось от вчерашнего обеда, Лукерья снесла собаке и вывалила в алюминиевую миску, как она называла - "собачью посуду". Бобка деликатно помахал хвостом, повертел головой, попытался даже лизнуть Лукерью, но есть стал, только когда она ушла.
Теперь Лукерье надо было просеять муку. Рядом с сенями стоял чулан, где хранила она сушеные грибы, муку, зимой - мясо. Мука стояла в кедровой бочке: в кедровой посуде никогда не заводилось червяков. Лукерья насеяла муки, отруби высыпала в маленький бочонок, муку - в долбленую миску и пошла в кухню. Тесто на яйцах получилось желтым. Приготовив тесто, пошла кормить кур. Те уже знали свое время и толпились у крыльца. Дав им корму, она сходила проведать цыплят. Солнце уже подняло свою макушку из-за горы. Теперь надо было раскрыть рассаду. Садила Лукерья две грядки огурцов и четыре грядки помидоров. Огурцы уже выпустили свои мятые листочки, резные по краям. Помидоры дня через три-четыре можно будет высаживать в землю. Кое-какие кусты уж и цвет набрали. Лукерья раскрыла свои парники, достала из колодца воды и принялась поливать. Пока делала свое привычное дело, все думала: "Вот поглянется ему здесь, возьмет и останется Егорий-то! Да к кому же бегал-то он?" И тут вспомнила, что Усольцев, когда приходил, сказывал, что будет Мамонтова. "Так кто же больше, как не Мамонтова, как не Катька!"
Про жизнь Екатерины в селе знали все, и все относились к ней по-разному. Лукерья сильно жалела: отца ее хорошо помнила, да и кто его не помнит... Красавец Мамонтов спивался на виду, открыто. Когда запивает человек незаметный - это одно, а когда пил Максим - это совсем другое. Будто гибло большое и красивое дерево. И никто не смел ничего ему сказать. Даже видавшие виды мужики и те смирели перед его дикой красотой. Да тут еще его женитьба на Дарье, семью которой в селе недолюбливали. Вот и остался мужик один, пропил себя и погиб.
Такая же судьба досталась его дочери. Когда Катерина шла по селу, играя своим сильным телом, у мужиков дыхание перехватывало, а бабы чуть не крестились вслед, не то от страха, не то от зависти. Замуж никто ее не брал, зная, что девчонкой ее изнасиловал отчим - круглоголовый, с маленькими глазками человек. И как печать на ней поставил. Когда Катя была молоденькой, ей советовали уехать. Она и уехала учиться, да, закончив техникум, вернулась... До двадцати лет прожила одна, а в двадцать с лишним пошла за Епифанова. Епифанов был заезжий. Шли толки, что в городе он был каким-то крупным начальником, что проворовался. Его скинули и направили в село... Прожила с ним Катя две недели.
- Эвон он у кого!.. - еще раз повторила Лукерья, пораженная своим открытием. И, догадавшись, не могла решить, худо это или нет. - Вот бы Надюша была здорова... Вот было бы хорошо... А что Катерина!
Пораздумав, решила, что дело, конечно, молодое. Пусть как хотят.
- А потом, чё же, - рассуждала вслух Лукерья, - Катя-то, поди, живой человек! Эдак без мужика вовсе жить - заболеть недолго!
Пока раздумывала, руки незаметно лепили вареники. Теперь оставалось поставить воду да будить Егора. Часы показывали десять утра. Только подумала Лукерья идти будить, в окно постучали. Выглянула, а это Наденька!
- Спит? - спросила она, робко улыбаясь.
- Спит! Да я счас его будить стану.
- Не надо! Можно, я сама?
Надя умела ловко на своей коляске въезжать в дом. "Это у меня руки сильные!" - говорила.
И вот она въехала в мастерскую. Сомов спал на спине. Сейчас лицо его было спокойно, на щеках виднелась щетина. Надя тихонько дотронулась до его щеки, потом погладила по голове. Во сне Сомов взял ее руку и положил себе на грудь. Надя испуганно посмотрела на дверь, но Лукерья занималась своим делом... Сомов открыл глаза, увидел Надю. Она вырвала руку, но Сомов вновь ее взял и поцеловал.
- Наденька, доброе утро!
- Доброе утро... - И она выехала на кухню. - Проснулся, - сказала Лукерье.
К полудню стало жарко. Солнце сияло ослепительно ярко. В лесу же было прохладно, трава и кустарник стояли влажные от утренней росы, выпавшей сегодня особенно обильно. В небе не было ни облачка. На полянках уже синели колокольчики, зацветала медуница, взгорки сплошь покрылись одуванчиками. Дорога, по которой гуляли Сомов и Надя, была из заброшенных. Раньше по ней ездили телеги, а как отпала надобность в гужевом транспорте, для машин отсыпали дорогу в другом месте. Старая же поросла травой, заглохла.
- Я по этой дороге грибы собираю. Да, я умею грибы собирать! Тут очень много рыжиков и маслят, - повернув лицо к Сомову, сказала Надя.
Сомов шел за креслом, толкая его.
- Мне так хорошо никогда не было, - призналась Надя. - Смотрите! - Она показала пальцем на огромную, наверное, столетнюю ель. Под ее шатром словно ковер расстелили сплошь из ландышей. Даже с дороги чувствовался нежный их запах.
Сомов сделал Наде букетик и перевязал его травинкой.
- Мы, наверное, далеко от дома? - спросила Надя.
- Ты устала? - Сомов нарочно внезапно перешел на "ты".
- А ты? - нерешительно произнесла Надя.
- Я нет.
- И я нет...
- А хочешь, мы вот на этой полянке остановимся и я тебя порисую?
- Нет! Сегодня я хочу просто гулять! Без тебя я ведь не смогла бы так далеко уехать. А правда, хорошо называть друг друга на "ты"? Тебе нравится?
- Очень!
- И мне! Ты нарочно перешел на "ты". Я это сразу поняла! Можно, я буду говорить? Это оттого, что я всегда мало говорила... А можно, я тебе все расскажу? Я тебе все равно бы рассказала... Понимаешь, дело в том, что в тот день, когда меня сбила машина... И еще вот что... Ты меня даже не спросил, а что с шофером? Меня никто об этом не спрашивает! А ведь он же отвечал! Я сразу, когда пришла в себя, сказала, что шофер не виноват.
- Почему? - Сомов видел, что Надю охватывает волнение, что она хочет сказать нечто очень для нее важное. Он остановился, повернул Наденьку к себе лицом.
- Понимаешь, Егор, я знала, что встречу тебя и все расскажу. У меня был мальчик... И мы с ним... дружили... Я его, наверное, любила. Мы целовались! И вот в тот день мы вышли из школы, и он такое мне сказал!.. Он сказал, что его заразила моя подруга. Знаешь, такие есть болезни... Ты знаешь?
- Да, конечно.
- А я ему так верила... И вообще... Я побежала от него! Мне было так ужасно... И тут машина... Ведь шофер ни при чем, когда я сама ничего не видела! Он приходил ко мне в больницу, этот шофер. Вася Павлов его зовут. Он старше меня всего на три года, а у него уже две девочки... И этот... Он тоже однажды пришел. Он сказал: "Ты псих и шизик!" Все, конечно, прошло. Сейчас отвратительно даже вспомнить о нем! И знаешь, Егор, вообще в школе было мало чего хорошего! Вот, например... - Она вдруг запнулась и посмотрела на Сомова умоляющим взглядом.
- Да, я слушаю.
- Что?
- Я слушаю тебя. - Сомов постарался придать голосу спокойствие и твердость.
- Я напрасно... Ах, господи, зачем я?.. - Руки у Наденьки заметались по сторонам. - Отпустите меня, Егор Петрович, отпустите! Мне не надо было рассказывать! Господи, не надо было!
- Но почему?
- Почему? Потому что я кажусь вам плохой, да? Да! Да! Я вижу!
- Вовсе нет, Наденька... - Сомов взял ее руки. - Вовсе нет! Тебе нужно было - ты рассказала. И никто об этом не узнает!
