— Жизнь — это не мотор в машине, который можно заменить, — вздохнул Егорыч. — Оболочка осталась, а нутро другое. Недаром кто-то пошутил, что обезьяна, прежде тем стать человеком, сначала засмеялась и подняла голову вверх, то есть разогнулась, потом заплакала, а вытерев слезы, поняла, что у нее есть руки, и тогда стала человеком.
— Да, слезы… Как думаешь, Егорыч, жена останется с ним?
— То есть в каком смысле?
— В прямом… жить, женой…
— Никак не разберу я тебя, Остап Иосифович! Мужик ты вроде ничего…
— Да я просто, я так… Голоса умолкли.
В наступившей тишине тонко попискивала конка Егорыча. Старик сердито ворочался с боку на бок.
Даже самый беглый осмотр больного убедил Кузнецова — нового лечащего врача Сергея — в срочной необходимости хирургического вмешательства. Промедление могло стоить Петрову жизни. Сосуды подключичной артерии лопались, как мыльные пузыри, вызывая обильные кровоизлияния. Остановить этот смертельно опасный процесс могла только немедленная операция перевязка артерии почти у самого сердца.
Наступали первомайские праздники. Они могли задержать операцию по меньшей мере яа два дня. И Григорий Васильевич решился: он будет оперировать завтра же, первого мая.
Домой хирург шел пешком. Кузнецов любил эти прогулки после работы. Многоголосый шум, здоровое дыхание многолюдных улиц освежающе действовали на него. Отвлекали от больничных забот, глушили думы о служебных неурядицах, успокаивали нервы. И в этот вечер ему хотелось забыть обо всем на свете, пройтись по предпраздничному городу, ни о адм не думая, не заботясь.
Григорий Васильевич шел домой не спеша. Веселой суматохой были полны улицы, горели кумачом флагов, в воздухе висел радостный гул и пахло чем-то таким, чем может пахнуть только канун большого праздника.
"А может быть, не надо было назначать операцию на праздник? неожиданно ужалило врача сомнение. Тут же вспомнилось лицо больного и его голос: "Доктор, я буду жить?" А глаза уже ни во что не верят. — Будет, должен! Человек должен жить!"
Около дома Кузнецова встретил сын. С разбегу прыгнул на шею.
— Папочка, мама себе такое красивое платье купила, такое красивое! Мы пойдем на парад? Ты посадишь меня к себе на плечи? Хочешь, я дам тебе шар? Самый красивый!
Отец улыбнулся.
— Видишь ли, Сережа… Дело в том, что я не смогу завтра пойти с вами. Мне очень жаль, но…
Сын соскочил с рук, шмыгнул носом.
— И всегда ты так, папка! То у тебя футбол, то еще что…
— Ну, ну! Ты же мужчина! Постарайся понять меня. Одному человеку очень плохо. Он попал в беду. Ему надо помочь. Обязательно. Понимаешь?
— Ты всегда других любишь. Витька с отцом, а я…
Вместе с Таней Антона Андреевича провожал Михаил, двоюродный брат Сергея, живший в Донецке. На вокзале сидели молча, тяготясь молчанием. Отец, не поднимая глаз, часто курил. Вернулась фронтовая привычка.
С того момента, когда очнувшийся от беспамятства сын увидел себя без обеих рук, что-то лопнуло в груди отца. Порвалась и без того тонкая нить надежды, что, может быть, все обойдется по-хорошему. В тот день отец, выйдя от сына, против воли потянулся в буфет. Пил водку и чувствовал, что ничем не заглушить жуткий хохот сына.
— Ты навещай его, Миша. А мать я сюда не пущу, не выдержит… В случае чего телеграфируйте…
И опять повисло тяжелое молчание. Когда засвистел тепловоз, Антон Андреевич вздрогнул и, болезненно сморщившись, встал.
— Папа! — позвала Тани.
— Да, да, я знаю… Ехать… — сказал он и, сгорбившись, — пошел к вагону.
Ночевала Таня у Михаила. Бойкая темноглазая Анна, жена Михаила, встретила ее ласково. От всей комнаты веяло покоем, уютом, размеренной семейной жизнью. На столе, напоминая о весне, стояли цветы. Хлопотали с запоздавшим ужином хозяева.
"Вот так и мы когда-то…" — подумала Таня, сдерживая слезы.
— Кушай, Танечка, кушай, — угощал Михаил.
"Бывало, и Сережа так же…" Кусок хлеба застрял в горле, звякнув, из рук упала ложка. Таня потянулась ее достать и, уронив голову на стол, заплакала.
Ее не успокаивали. Молчал Михаил, украдкой вытирала слезы Анна. Слова были ни к чему… Они, как ветер при пожаре, только сильнее раздули бы огонь.
В постели Таня долго не могла заснуть. Широко раскрытыми глазами смотрела в темноту, пыталась вспомнить, каким был Первомай в прошлом году, но мысли неуловимыми путями уходили в сторону и вели в предстоящий день, к предстоя-шей операции.
Едва забрезжил рассвет, Таня была уже на ногах. Городской транспорт еще не работал, и она пешком через весь город пошла в больницу.
С утра по дороге двигались колонны демонстрантов. Час си часу поток их нарастал, гуще звучали голоса, громче становились песни. Ветер подхватывал их обрывки и бросал в распахнутые форточки больницы, разбивал о горящие солнцем оконные стекла.
Григорий Васильевич Кузнецов, в новеньком, белоснежном халате, стремительно вошел в палату.
— С праздником вас, друзья! Какир сны мнились, Сережа, на новом месте? Ну, ничего, ничего… Сделаем сегодня небольшую операцию, жизнь пойдет веселее! Сердишься, что нe дали морфий? Напрасно. Вот старожил наш, Иван Егорович Ларин, по собственному опыту может подтвердить. — Кузнецов улыбнулся. — Правильно, Егорыч?
— Уж это так. Спасибо вам… А бывало, тоже зубам" Скрипел.
— Поделись с соседом опытом. Не тем, конечно, как злиться и скрипеть зубами.
И сразу потеплело в палате. Исчезла сковывающая атмосфера, поселившаяся вчера с новым тяжелобольным человеком.
Когда врач ушел, заговорили все сразу, наперебой. Каждый хотел рассказать наиболее трудный случай из жизни, который, по его мнению, может послужить образцом стойкости для Сергея, даст силы духа, необходимые ему там, за плотно прикрытой дверью с пугающей надписью "Операционная".
— Лежал со мной под Берлином, то есть в лазарете, один артиллерист, уставившись взглядом в потолок, рассказывал Егорыч. — Вот так, койки рядом. Константином звали… Костей то есть… Красавец парень… гармонист, отчаянный! Не повезло ему на войне, шибко не повезло. Перед самым концом поранил его фашист. В ногу и глаза. Шлепнул миной, и свет белый у солдата померк… И четверо суток он, Костя-Константин, полз по лесу к своим. Голодный, холодный на-раненный, сплошной ночью… Говорит, застрелиться хотел, пистолет достал из кобуры. А потом меня, то есть Костю, такое зло взяло: зачем же я, едрена-матрена, до ихнего логова аж от самого Сталинграда шел?! Нет, фашист, не радоваться тебе моей смерти! И дополз к своим. Лечился в Одессе, глаз один ему восстановили — не совсем, правда, процентов на сорок. Об этом я узнал уже после войны. Случайно встретил в одном селе. Угадал и он меня по голосу… Он в том селе клубом заворачивает. Женился, детишки есть, а как же… двое. Степка институт кончает, старшой его, а младший, Ванятка, то есть тезка мой, в школе учится. Костин баян вся округа сходится послушать!
— А вот у нас, на Волховском фронте, был случай, — начал Остап Иосифович.
Сергей слушал и не слушал, а все равно видел переполненные лазареты, полевые госпитали от Сталинграда до Берлина с чудо-людьми, перед мужеством которых отступали тысячи смертей.
Сергей нетерпеливо поглядывал на дверь. Ждал Таню. Его не пугала операция. Он понимал: она будет тяжелой, долгой, но ни о ней, ни о ее исходе не думал, как будто не он, Сергей Петров, должен сейчас в третий раз лечь на операционный стол, а кто-то другой, едва ему знакомый, которому жизнь почему-то стала мучительной обузой.
— А ты запомни, сынок! Тот, кто любит жизнь, борется за нее! — Егорыч откашлялся, свесив ноги, сел на кровати. — Конечно, трудно, когда средь бела дня — камень на голову… Кажется, что и солнце перестало светить. Со всеми так. Ты думаешь, те ребята, о которых рассказывали, были какие-то особенные? Ничего подобного! То есть смертные, как и мы с тобой. Но жизнь они крепко любили, зубами дрались за нее! Я это к тому говорю — жизнь стоит того, чтобы за нее драться до конца.
В коридоре звякнул звонок. В палате смолкли. По окну Скользнула песня, прилетевшая от праздничных колонн, скрипнула дверь, и в палату въехала коляска для перевозки больных на операцию.
"Таня не успела, — подумал Сергей и мысленно стал успокаивать себя: Придет, обязательно придет".
Проезжая по коридору к операционной, Сергей опять услышал песню. "Поют…" — подумал он и прислушался.
В раскрытое окно неслось:
Так ликуй и вершись
В трубных звуках весеннего гимна!
Я люблю тебя, жизнь,
И надеюсь, что это взаимно.
Слова песни резанули какой-то издевательской фальшью.
— Везите! Скорей!..
