бокал до дна. — Но что я все о себе? Ты-то как?
Давид пожал плечами, не зная, как ей представить свою жизнь в Америке:
— Что я? Работаю редактором в журнале. Развелся. Сыну пять лет. В Москве вышли две моих книжки. В общем, сделал карьеру, но с твоей, конечно, не сравнить. Еще вот полысел, растет животик. В твой идеал не укладываюсь.
— Я тоже не та, что двенадцать лет назад, не переживай, — она поднесла руки к голове и стянула с волос резинку — на плечи волной упали черные волосы с рыжеватым отливом. — Или я еще ничего, а?
Давид ощутил легкое головокружение — Лара-ангел мгновенно превратилась в таинственную летучую мышь...
Невыносимая духота стояла в городе. Футболка Давида прилипала к спине, лицо, руки, даже ступни в сандалиях были противно липкими. По дороге к ее дому Давид и Лара почему-то часто касались друг друга. Легкие, совершенно случайные касания рук, плеч, слов, каких-то давних московских воспоминаний, несбывшихся надежд...
***
— Ну вот, уложила еще одного, — Лара разочарованно коснулась кончика носа спящего Давида. — И что мне теперь с тобой делать? С лысым, толстым, в очках? — спрашивала она шепотом. — Зарплата у тебя, наверное, в пять раз ниже моей. Должность редактора журнала — это, конечно, звучит. Но ведь не «Ньюйоркер» и не «Форбс», а жалкий иммигрантский журналишко. В постели ты даже хуже, чем Джим. Плюс — пятилетний сын, алименты. Еще и храпишь.
Она сползла с кровати и пошла в ванную. Стоя под душем, вдруг замерла — почудилось, что щелкнул замок наружной двери.
— Мерзавец! — вбежав в спальню, Лара упала на кровать, втерлась лицом в простыню, еще хранившую тепло и запах его тела. — Почему, почему и он ушел?! — она извивалась, как змея, на простыне.
***
Через несколько часов, когда на город спустилась ночь и тротуары опустели даже в Манхэттене, когда так же великолепно сверкали рекламные щиты, но смотреть на них уже было некому, Давид вывалился из стриптиз-клуба и, пошатываясь, побрел домой. От выпитого виски голова горела огнем. Перед глазами еще извивались стриптизерши, все, включая мулаток и азиаток, чертовски похожие на Лару.
— Значит, я толстый, лысый и в очках. Старик, с мизерной зарплатой и без положения. И в постели хуже Джима! Э-эх...
Он снова мысленно увидел себя в кровати Лары притворившимся спящим. И Лара над ним: ледяным шепотом зачитывает его мужскую характеристику, как приговор.
Давида пронзила острая жалость к себе. Единственный человек, кому он нужен, — Антоха. Вспомнил, что обещал сыну завтра пойти с ним в зоопарк. И вот пожалуйста — так надрался...
Вечерело. По газонам парка бегали белки.
— Пару недель назад случайно встретил давнюю знакомую, еще с московской поры, — промолвил Давид, сев на скамейку. — Угадай, где она работает. В ООН! Занимается каким-то глобальным энергетическим проектом, объездила полмира.
— Красивая? — спросил Мартин, удивляясь, что Давид заговорил с ним о своем личном.
— Да, красивая... Ее отец когда-то бросил семью. Похоже, для нее это не прошло бесследно: у нее возник комплекс покинутой девочки. Тридцать семь лет, а замужем так и не была. Бегает от мужика к мужику. Хочешь, познакомлю тебя с ней?
— Нет, зачем мне это? — Мартин заерзал на скамейке. — Она будет смотреть на меня как на орангутанга в зоопарке.
В парке пусто, сумеречно. Шорохи, шелест, слабый свет фонаря освещает аллею.
— Знаешь, в последнее время меня одолевают страхи, — признался Мартин, оглядевшись по сторонам. — Ко мне являются люди, которых я когда-то знал. Сейчас одни из них в тюрьмах, другие в дурдомах, третьи в могилах. Но они окружают меня, я вижу их на улице, в метро, они приходят ко мне на чердак. Мне страшно! Я даже тебя, Давид, стал бояться…
***
В ванной, выложенной белым кафелем, Давид принимал душ. Тер себя мочалкой. Тер яростно, до пунцовых пятен. Мышцы буграми вздувались на его сильных руках, сотрясался живот. Из малиновой пластиковой бутылки на мочалку лилась густая пахучая жидкость. Растертая по телу, жидкость пышно пенилась крохотными переливчатыми пузырьками, белые хлопья сползали по нему, словно клочья белой шерсти, таяли на дне ванны и мутным ручейком устремлялись к водовороту над сливной пробкой.
Пар клубился, обволакивая все предметы в ванной: запотевшее зеркало, полку с бритвенным прибором, дюжиной новых баллончиков дезодорантов и целой батареей бутылок жидкого мыла.
Помывшись и зачем-то обнюхав себя, Давид вытерся свежим полотенцем. Бросил полотенце в таз, на гору белья, и поехал к океану.
***
Бледная луна висела над водой. Волновалась бухта, шумела. Волны шлепались о камни пирса.
Давид сидел на холодных камнях. Бутылка Jack Daniel`s стояла на камне, рядом лежали два яблока.
— Понимаешь, я тебя ненавижу. И ничего не могу с этим поделать, — признался он Мартину, сидевшему напротив. — Скоро ты допишешь последнюю главу своего романа, и мы оба придем сюда, на пирс.
— Да, я подозревал что-то... — отозвался Мартин. Лицо его, спокойное, даже румяное, хоть и в непроглядной ночи, светилось каким-то неземным светом. Взяв яблоко, он потер его о рукав своей джинсовой куртки и с хрустом откусил.
— У меня с собой будет виски или водка, — продолжал Давид, наливая себе в стакан из бутылки. — Нет, я забыл, ты же чех, ты водяру не пьешь. Я принесу тебе пиво, твое поганое чешское пиво. Холодненькое, янтарное, с горчинкой. Гарантирую, ты не устоишь. Сначала ты выпьешь одну бутылку, а потом и весь ящик. Потому что ты — алкаш, запуганный, наглый, нелюдимый алкаш.
— А что будет после того, как я напьюсь? — спросил Мартин, глаза его вдруг широко раскрылись и перестали моргать. Две луны упали в них.
— Я проделаю приблизительно такой же фокус, что и Сальери, отравивший Моцарта. Я сброшу тебя с этих камней, — Давид кивнул туда, где о край пирса разбилась волна, обдав их брызгами. — А роман заберу и издам под своим именем. Я это замыслил давно, когда ты прочел мне первую главу.
— Ты не сможешь этого сделать, — тихо, но очень твердо произнес Мартин.
— Почему же? Думаешь, испугаюсь? Поверь мне, ни одна душа не узнает об этом. Никто не будет тебя разыскивать. Никто не заявит ни в
