За дверями послышался вздох и мягкие, как будто босые, шаги.
— Не говорите только, что я вам писала, — успела озабоченно бросить Дружинину Рита.
II
В будуаре Башкирцевой, глухом от материй, вместе с беспокойным, дразнящим ароматом, который оставался потом на платье, висел в воздухе острый запах туалетного уксуса и какой-то эссенции. Со всей обстановкой комнаты, пестрой и кокоточной, странно не гармонировал киот в углу и в зеленом стаканчике лампада.
— Вы знаете уже, что случилось… Вам говорила Рита, — устало и томно сказала Башкирцева, без пожатия подавая Дружинину мягкую, влажную, как будто бескостную, руку…
Дружинин не целовал у дам рук, и оттого, когда он и Башкирцева здоровались, у них всегда происходила какая-то заминка и Дружинин чувствовал себя неловко.
— Да, мне говорила Маргарита Ильинична, — ответил он, избегая взглядов зеленоватых, серых глаз Башкирцевой и не зная, где сесть.
С головой, обвязанной белой косынкой, она сидела на тахте в чем-то мягком и длинном, и обвислые контуры ее располневшего тела беспомощно лежали в ковровых подушках.
— Я не знаю, за что нас так наказывает господь бог… — говорила Башкирцева, взглянув на киот. — Два года назад муж ездил в Лондон, я с Ритой была на курорте, у нас служили муж и жена поляки… Так они знаете что изволили сделать? Достали Ильи Андреевича шубу, фрак, еще что-то и преспокойно заложили все это… У них, видите ли, дома там что-то случилось, погорел кто-то, что ли. Я понимаю, может случиться несчастие — ну, так попроси, не так ли? Помню, на меня тогда этот суд так ужасно подействовал. И знаете, они еще были на нас недовольны, что мы оценили вещи выше трехсот рублей: это им для чего-то там, для смягчения наказания нужно было… И теперь эта история с этой девчонкой! Нет, это просто, знаете, сил никаких нет. Идти в суд Рите… Господи помилуй…
Дружинин что-то замычал и нерешительно промолвил:
— Но я не вижу особенных причин так уж волноваться… хотя, впрочем…
— Как не волноваться, Павел Дмитриевич?.. — возбужденно заговорила Башкирцева, задвигавшись на месте. — Ведь вы подумайте, какая это только грязь: ее подруга украла и она свидетельницей, ведь об этом и в газетах станут писать… это страшная грязь!
— Мамуся, тебе опять будет худо… — сказала стоявшая возле нее Рита, делая Дружинину знаки глазами.
— Оставь, пожалуйста, что может быть еще хуже того, что уже есть? Я всегда говорила тебе, что будь ты осторожна в этих знакомствах с людьми с улицы, — ну, вот видишь, на мое и вышло…
Переменив тон, Башкирцева повернула к Дружинину свое странно белое, как бумага, четырехугольное лицо.
— Я не знаю, Павел Дмитриевич, что это делается на свете. Куда мы идем, куда мы идем? Девочка, молоденькая, интеллигентная, крадет у своей хозяйки вещи… закладывает их…
— Но говорят, она сильно нуждалась, — нерешительно отозвался Дружинин, как будто сам в чем-то виновный. Больной вид Башкирцевой, будуар, все эти дамские вещи, духи связывали и делали его нерешительным.
— Ах, оставьте, пожалуйста: какая это нужда заставит меня украсть? Никогда не поверю, просто безграничная испорченность нашего времени. Ужасная грязь, ужасная грязь…
За дверями послышалась характерная походка и голос Башкирцева..
— Р-разумеется, конечно, — он мужик умный, понимает это, поверьте, лучше нас с вами, — говорил он кому-то.
— Мамочка, к тебе можно? — спросил он, заглядывая в дверь. — Я с Петром Петровичем…
И, войдя в комнату, Башкирцев сказал с своей веселой деланной улыбкой, с демонстраторским жестом обращаясь к вошедшему за ним господину во фраке:
— Вот рекомендую: совет трех. Причем самый главный мастер заболел от чрезвычайного потрясения нервов…
Адвокат Михно, благодушно улыбаясь хозяйскому остроумию, особенно галантно, вероятно, потому, что был во фраке, раскланялся с хозяйкой.
— Я вот позволил себе нарочно вызвать нашего Цицерона, чтобы успокоить тебя, — заявил Башкирцев. — Он говорит то же самое, что и я. Никто не станет ни приезжать на дом, ни оглашать показаний, раз человек болен и не может давать их…
— Да, конечно, конечно, — поддакивал Михно с не сходившей с лица, как казалось ему, светской улыбкой, стоя в позе оперного певца с шапокляком у ляжки.
— Так это можно? вы уверены, Петр Петрович? — сказала Башкирцева, с надеждой возводя на адвоката глаза.
— Да, конечно, конечно… что ж, это дело обыкновенное…
Потом Михно сощурился и мигнул в сторону Риты, стоявшей с сухими воспаленными глазами:
— Что, барышня, струсили?
— Я… нисколько, — обиженно отозвалась Рита.
— Ну, рассказывайте. Публика у нас страх суда боится… А что, она хорошенькая, эта юная преступница?
— Не хотите ли вы уж защищать ее? — с плутовской улыбкой сказала Башкирцева.
— Ну, что вы, что вы! Мало у меня своих дел!.. Вечно Мария Павловна придумает что-нибудь… — слабо защищаясь, говорил Михно со смущенной улыбкой избалованного женщинами светского льва.
— Ну да, рассказывайте!..
Башкирцева погрозила ему пальцем, и теперь, казалось, болезнь ее совершенно прошла.
— Подождите, я вот расскажу все Надежде Васильевне… Знаем мы эти ваши заседания!.. Кстати, как ее здоровье?
— Ну, друзья мои, вы беседуйте, а меня люди ждут, — озабоченно сказал Башкирцев, не любивший, когда говорил не он, а другие.
— Я ведь тоже на минутку, — заторопился Михно.
— Куда вы такой парадный?
— Нужно тут в одно место…
— Ой, смотрите, скажу Надежде Васильевне… — начала опять Башкирцева, подымая палец.
Но Илья Андреевич нашел, что этого жанра уже довольно, и деловито, по-хозяйски сказал, целуя ее в лоб:
— Тебе, мамочка, немного лучше, оденься, выйди, нужно будет легкую закуску соорудить… Пташников здесь… нельзя, он москвич, у них это водится… Башкирцева, недовольная, что муж ловит ее на выздоровлении и не дает немного поболтать, недружелюбно глянула на него своими серыми, сделавшимися вдруг злыми, глазами…
III
За ужином Дружинин испытывал чувство приживальщика, отказался есть и попросил себе стакан чаю. С особенной неприятной ясностью он не мог отделаться от мысли, что эти вина, серая глянцевитая икра в хрустальной вазочке, маринады, балыки поставлены не для него, а исключительно для тех пришедших из кабинета людей и, собственно, для одного из них — Пташникова.
В песочном визитном костюме, безусый и розовый Пташников держался застенчиво, и Дружинину странным казалось думать, что этот робкий, европейски аляповато одетый молодой человек имеет три миллиона. Его свежую молодость усиливали и подчеркивали рыжебородое обветренное лицо Дурдина, уверенное, пожившее Башкирцева и корректно-молодое, спокойное, как таблица умножения, лицо рано полысевшего инженера. Каждое из них носило тот отпечаток, о котором принято говорить «видел виды», и Дружинину становилось необъяснимо жаль Пташникова.
— Я, можно сказать, прошел огни и воды… — размеренно говорил Дур дин, из солидности не сразу выпивая налитую ему рюмку.
— И медные трубы, — добавил Башкирцев, дружелюбно-насмешливо кивнув Дурдину, и помог Пташнико ву взять с тарелки кусок.
Дурдин не улыбнулся и спокойно-уважительно смотрел на Башкирцева своими круглыми зоркими глазами.
— Нет, Илья Андреевич, в самом деле я много на своем веку всякого народа перевидал, но должен вам заметить… не потому што там в глаза или как, я человек простой и у меня такое заведение — што за столом, то и за столбом… Хотя вы и господин, но должен вам заметить, што в делах я редко видел таких дотошных людей и из нашего брата, чтоб так понимали. Это я не то што вам в глаза, а и где угодно…
Башкирцев слегка покраснел и, откинувшись на спинку, заговорил, покручивая усы:
— Да, жизнь, батюшка, учит… Раньше чем нажить первые свои сто тысяч, я свой миллион прожил… и не жалею. Теперь, что у меня есть, все мое, трудом доставшееся. Люди только у нас в России очень уж инертны… вы посмотрите за границей… там мальчишка-разносчик, он с товарищами в компании покупает уж какую-нибудь недорогую акцию. Знает все колебания биржи. А у нас десятки миллионов в сундуках лежат — мозоли натирают, купоны обрезая.
Пташников улыбнулся.
— Покойник папаша, бывало, дня три иногда сидит, а никого не допускал, все сам… — сказал он, и по лицу его видно было, что за этим у него проснулось еще много воспоминаний.
— Хороший, должно быть, был старик? — любезно-механически улыбаясь, сказала madame Башкирцева. — Они ужасно милые, эти старозаветные люди…
— Да как вам сказать, многие считали его сердитым, ну, только это у него так, наружное, а человек он был добрый. — Скажите, пожалуйста, у вашего батюшки какая торговля была? — спросил Дружинин и сразу же по беспокойно забегавшим глазам Башкирцева понял, что он задал неуместный почему-то вопрос.
