Приказчик молча повернулся к полкам.
Тут у Паши Туманова очень ясно и просто явилось соображение, что, кроме директора, надо убить и учителя латинского языка, а потому лучше купить револьвер, чем пистолет.
«К тому же может выйти осечка, – весьма спокойно и резонно подумал Паша, – и тогда будет очень смешно».
Он вспыхнул, представил себе, что было бы, если бы вышла осечка, и торопливо поправился:
– Или нет, лучше покажите револьвер!
Приказчик так же равнодушно оставил ящик с пистолетами и взял другой, с револьверами.
– Вам в какую цену? – спросил он.
– Рублей в десять, – затруднился Паша, никогда не покупавший оружия.
Приказчик подумал и положил на стекло прилавка три или четыре револьвера.
Паша взял один из них и с видом знатока заглянул в дуло. Там была круглая черная дырка, и больше ничего. Паша почему-то вздрогнул и взял другой.
– А они не испорчены? – спросил он.
– Мы продаем только первосортный товар, – равнодушно ответил приказчик.
– А что… этот сильно бьет? – с детским любопытством спросил Паша. Ему почему-то хотелось, чтобы приказчик был разговорчивее.
– На шестьдесят шагов пробьет человека насквозь, – равнодушно протянул приказчик.
Паша вздрогнул и смутился. Продавец сказал это совершенно случайно, отвечая на заданный вопрос, но Паше показалось, что все уже знают о его намерении, и потом ему представился человек, насквозь пробитый пулей.
Если бы приказчик обратил внимание на Пашино лицо, то заметил бы, что дело неладно; но он был старый, привычный торговец оружием; ему не раз, продав револьвер, на другой день приходилось читать в газетах о самоубийствах и самых зверских убийствах; он давно привык к этому, привык расхваливать смертоносные качества своего товара и, продавая новый револьвер, думал не о тех неудачниках и злодеях, которые кончали с собой или другими купленным у него оружием, а о том проценте, который получал он с каждой проданной дороже стоимости вещи. Он был очень добрый и нежный человек, превосходный семьянин, любящий своих детей и жену, и потому-то ему и был важен проданный револьвер, а не покупатели. На волнение Паши Туманова он не обратил ни малейшего внимания.
– Я возьму этот, – вздрагивающими губами сказал Паша Туманов.
Приказчик поклонился, забрал остальные и положил их в ящик.
– Прикажете завернуть? – спросил он.
– Да… нет, – смешался Паша.
– Как вам угодно. Патронов прикажете?
– Да, да… как же… – вспомнил Паша. – Непременно.
– Прикажете зарядить или возьмете коробку?
– Лучше зарядите, – сказал Паша Туманов, вспоминая, что и заряжать он не умеет.
Приказчик взял револьвер, высыпал на стекло из коробки хорошенькие желтые патроны и зарядил, ловко щелкая затвором. Подавая револьвер Паше, он спросил:
– Больше ничего не прикажете? Паша покачал отрицательно головой.
– Десять рублей двенадцать копеек, – сказал приказчик, указывая на кассу.
Паша Туманов положил револьвер в карман шинели и подошел к кассе.
Молоденькая, с бескровным лицом кассирша взяла от него деньги, дала ему тридцать восемь копеек сдачи и внимательно поглядела ему вслед.
Она была еще очень молода и потому сердечнее и наблюдательнее приказчика. Когда Паша Туманов ушел, она сказала:
– Какое странное лицо у этого гимназиста. Еще застрелится.
– Кто их знает, – равнодушно ответил приказчик. – Который час, Марья Александровна?..
– Первый, – ответила кассирша, взглянув на свои маленькие часики, вынутые из-за корсажа.
– Боюсь я, – заговорил приказчик, – за Колю; что-то похожее на скарлатину у него… Хоть бы уж скорее три часа… пойти взглянуть. Проклятая должность; сын умрет, а ты и не узнаешь!..
Он ушел за прилавок и принялся собирать разбросанные для Паши вещи.
– Зачем им продавать оружие, – заметила кассирша, думая все о Паше, – еще наделает бед мальчик… какое у него лицо. Не надо бы таким продавать.
– Таких правил нет, – сухо сказал приказчик, думая о больном сынишке.
XI
– Где директор? – спросил Паша Туманов, входя в прихожую гимназии.
– На квартире у себя. Сичас с екзамена пришли. Должно, в кабинете, – позевывая, ответил старый рябой сторож из отставных солдат.
– Пойди, Иваныч, доложи, – попросил Паша.
– Да они заняты, должно, – неохотно заметил солдат.
– Ничего… мне нужно очень…
– Не знаю… Да вы бы надзирателя поспрашали. Паша Туманов испугался.
– Нет… я по секрету… попросить…
– Но выдержамши? – спросил солдат, которому такие просьбы приходилось слышать не раз.
– Ну да…
– Я что ж, я доложу, – сказал солдат и, тяжело ступая, пошел в директорскую квартиру.
Паша Туманов остался в прихожей. Он весь замирал и трепетал от страха; но о револьвере он как-то сразу забыл и только хотел попросить директора и боялся отказа.
Солдат вернулся.
– Пожалте в кабинет, – сказал он.
Паша снял шапку и калоши и вошел в темную переднюю директорской квартиры, откуда дверь вела в кабинет директора. Паша прекрасно знал и эту комнату, и кабинет, небогато обставленный, с двумя большими окнами на улицу и с большим письменным столом, на котором стояло бронзовое пресс-папье, изображающее дикого кабана, и лежали какие-то бумаги в синих обложках, с наклеенными на них белыми ярлыками.
Владимир Степанович Вознесенский сидел боком к столу, спиной к двери и, согнув голову набок, писал что-то знакомым Паше крупным разгонистым почерком. Возле него на краю стола лежала и дымилась папироса.
При входе Паши Владимир Степанович обернулся через плечо и нахмурился. Ему было жаль мальчика, и в то же время он не мог понять, как это Паша Туманов не видит того, что так ясно для него: невозможности, вопреки закону, перевести его в следующий класс. И хотя он был добр, но сейчас же сделался злым и сухим, потому что думал, что Паша Туманов надоедливый лентяй, который мог бы учиться, если бы хотел. Так думали все, и директор думал, как все: он был самым обыкновенным, с ходячими понятиями, человеком.
– Что вы мне хотите сказать? – резко спросил он, не глядя на Пашу.
– Владимир Степанович, переведите меня… – попросил Паша Туманов.
– Не могу, – пожал плечами директор.
– Я буду учиться, Владимир Степанович, – уныло проговорил Паша.
«Если я заплачу, то это будет даже хорошо», – подумал он, чувствуя, что слезы подступают к горлу. Но тем не менее он изо всех сил старался не заплакать.
– Ах, Боже мой! – сказал директор, искренно страдая, но делая суровое и скучающее лицо.
– Владимир Степанович, если я не кончу гимназии, мне нельзя будет в университет.
– Само собой разумеется, – невольно усмехнулся директор.
«Совсем не то говорю», – мелькнуло в голове Паши.
Директор взял папиросу, пыхнул ею два раза, затянулся, приподнял брови и, аккуратно укладывая ее на край стола, заговорил решительно и резко:
– Послушайте, Туманов, я очень хорошо знаю, что положение ваше, а тем более ваших родителей, становится очень неприятным, если вы будете исключены… Я лично ничего не имею против вас, как не имеют и все господа учителя, но у вас есть свои обязанности, а у нас свои: вы были обязаны учиться… вы этого не делали, ну, и за это исключаетесь из гимназии. Исключаетесь не нами, потому что мы только исполнители, чиновники, и не будь нас, вас исключили бы другие. Мне лично вас жаль, и если бы это от меня зависело, я выдал бы вам диплом, хоть совсем не проверяя ваших познаний. Но у нас есть обязанность переводить только учившихся, а тех, кто ничего не знает, мы обязаны исключать, под страхом соответствующего наказания за неисполнение своей обязанности. Ну, мы и исключаем вас, но вы не правы жаловаться и осуждать нас и… ничего я сделать не могу. Кажется, ясно?
Директор взглянул на Пашу сквозь очки.
– Ради Бога, Владимир Степанович… – через силу выговорил Паша Туманов, чувствуя, что все валится в какую-то бездну.
Директор с раздражением повернулся к нему.
– Да чего вы от меня хотите? Я не могу… понимаете – не мо-гу!
– Что же я буду делать? – машинально спросил Паша Туманов.
Если бы директор сочувственно отнесся к его горю, посоветовал бы ему какой-либо пустяк, Паша Туманов, вероятно, ушел бы домой. Но директор думал, что важнейшая его задача не в том, чтобы делать детей счастливыми, а в том, чтобы исполнять свой служебный долг и переводить только тех учеников, которые в среднем выводе имеют определенное число баллов. И это было вовсе не потому, что он был черствый человек, а потому, что идеал современной учебы не в том, чтобы из детей делать счастливых и добрых людей, а в том, чтобы наделать из них по известной мерке способных к борьбе за лучшее место в обществе рекрут общегражданской армии; и еще потому, что директор по своему зависимому положению был лишен всякой самостоятельности и обязан был действовать по плану, начертанному людьми, не соприкасающимися близко с детьми и не любящими их; а планы эти были построены только по статистическим цифрам, как бы не имея в виду живых детей.
