- Да черт его знает, как. Нет, я и близко не подходил. - Он сунул в дыру палец. - И ничего не поделаешь - резина, не зашьешь. Слушайте, я десять человек отправил в город.
- Это зачем? - спросил Кох.
- Да рассказывают интересные вещи. Оказывается... - Он посмотрел на Курта и осекся.
Кох снова посмотрел на Курта.
- Говори, говори! - сказал он.
- Эта рыжая девка...
- А-а, про рыжую... Ну ладно, это потом.- Он подошел к двери, приотворил ее и крикнул: - Курта Вагнера в усадьбу с мотоциклом пропустить! - Он закрыл дверь. - А то он у меня все стекла из рам потаскает.
- Эй, Курт! - вдруг окликнул военный в прожженном плаще. - Ну, как тебя? Псст! Ну, стой, раз тебе говорят. - Он крикнул в дверь: - Фердинанд, отдайте ему, чтобы больше с ней не возиться! Повесишь на стену у себя, деревня!
Курт ничего не сказал и даже не поблагодарил. Он молча сел, молча включил мотор и только на дороге развернул сверток, что ему положили на заднее сидение.
"Что за черт?!" Это была картина на стекле: небо, деревья, отвесная скала, и с нее падал бугристый, пенистый водопад. Там, где должна быть вода, картину выложили перламутром - она переливалась и поблескивала. То был один из местных сувениров, дешевизна и низкопробность которых вошли чуть ли не в поговорку. Курт посмотрел, пожал плечами и хотел выбросить ее вон. Но потом о чем-то подумал и положил обратно. "Откуда они ее взяли?" Он посмотрел по сторонам.
Тихий, мирный пейзаж - все холмы да кустарники, черные, низкие, пролетали мимо него. Когда они делались ниже или пропадали вовсе, как на ладони становились видными огороды, зеленые квадраты полей и среди них домики, похожие на конфетные коробки. Но чем дальше, тем садов и огородов становилось меньше, появилась река, и домики ушли куда-то в сторону. Зато опять начали разрастаться круглые, колючие, сердитые кусты. Чем дальше, тем все больше было их и пышнее они становились. Иногда попадались большие кирпичные строения - не то склады, не то какие-то небольшие заводики, - но, собственно говоря, все это еще шли пригороды и дачные места.
Когда Курт выезжал из города, день был туманный, серый, небо покрывали сочные тучи, и казалось, что вот-вот соберется и хлынет дождь. Но вдруг подул ветер, тучи разошлись, и тогда почти вспыхнули на солнце влажные, круглые, густые кусты с красными осенними ягодами. Курт увидел и розовые крыши, и деревенские строения, и небольшой католический собор, похожий на крупный, серый кристалл.
Из-за поворота почти прямо на мотоцикл выдвинулась толпа арестованные и их конвой. Курт остановился, разглядывая их. Арестованных было человек пятьдесят. Они шли посредине дороги, по три человека в ряд, заложив назад руки. У одного, первого, были надеты наручники. То был здоровенный молодец с длинным загорелым лицом. От виска у него, через глаз и до губ шла синяя полоса, - наверное, ударили кнутом. Рукав рубахи оторвался и висел на одной ниточке. Вместо ворота моталась бахрома. Парень шел медленно, с трудом переводя хриплое дыхание, и, видимо, его уже лихорадило. Проходя мимо Курта, он мельком, быстро поглядел на него, но такой это был взгляд, что Курту стоило физического усилия не опустить голову. Он скорей перевел глаза на другого. То был еще мальчишка, лет восемнадцати, очень испуганный, бледный, с какой-то почти бессмысленной улыбочкой на губах. Видимо, все не мог примириться с тем, что его уводят, все поворачивался к товарищам и старался им что-то объяснить:
- Я ведь только посмотреть, только посмотреть и хотел...
За ним шли две женщины, молодые, плотные, с широкими лицами, в блузках, изодранных настолько, что только клочки их торчали из-под широких брезентовых курток, наброшенных на плечи их, видимо, чьей-то сострадательной рукой. У одной заплыл глаз. Она высоко и неподвижно несла красивую голову и с каким-то трудом повернула ее, чтобы взглянуть на Курта... Солдаты прошли мимо Курта и даже не посмотрели на него. Зато все подконвойные, кроме парня в наруч-никах, так и впились в него глазами. И Курт, привстав на мотоцикле, тоже смотрел на них. Это было, конечно, крайне неблагоразумно, к нему опять могли привязаться, а то, чего доброго, и увести, но он все-таки стоял и, глуповато полуоткрыв рот, смотрел на них.
Солдаты шли молча, быстро, - видимо, они не были особенно озлоблены на заключенных, а просто торопились поскорее отделаться от них, - но тем страшнее показалась Курту эта кучка людей, почти добродушно гонимых на убой.
Как только колонна миновала Курта, он сейчас же поехал дальше.
И вот местность резко изменилась. Замелькали пожарища, помятые кусты, черные, еще дымящиеся развалины.
В крохотную придорожную часовню, очевидно, бросали гранаты. В образовавшийся провал панически высовывалась статуя богоматери - грубое, старинное изделие из крашеного дерева. На траве валялись груды каких-то сожженных и затоптанных бумаг, книжные переплеты с золотыми крестами, вытащенный наружу и разбитый о камни шкаф.
Курт остановился, соображая. У него был наметанный глаз солдата, и он сразу почувствовал, что главный очаг пожарища должен быть, очевидно, версты за две отсюда, там, где находилась деревня Монтивер. Это все по дороге к ней снесли на всякий случай, зато уж там, должно быть, не оставили кирпича на кирпиче.
Очевидно, здесь карателям оказывали сопротивление. Где раньше стояли аккуратные дачные коттеджи, теперь валялись листовое железо и доски с черными гвоздями, стояли обгорелые, осыпающиеся стены. Трава была утоптана, земля убита, все засыпано золой и штукатуркой. Остро пахло углем и смолистой гарью. А людей не было видно.
"Неужели всех их угнали?" - подумал Курт.
Нет, не всех. Люди встретились ему версты через две от заградительного отряда. Он слез с мотоцикла и подошел. Около телеграфного столба теснилась толпа. На столбе висела женщина. Чтобы не нарушать телеграфную связь, к столбу прибили длинную планку, эдак метра на полтора. У девушки было чугунное, набухшее кровью лицо, две шпильки тускло поблескивали в рыжих волосах - они были аккуратно заплетены в какую-то несложную, но высокую прическу.
Когда Курт подошел, на него даже не посмотрели. Люди стояли молча, полностью уйдя в ужас созерцания. Да и в самом деле было почему-то невозможно оторваться от этого чугунного лица и двух стертых, тусклых шпилек в высокой прическе.
Курт смотрел на вытянувшееся, длинное тело, на блузку, порванную в рукавах, на длинные ноги в шелковых, блестящих, очень дешевеньких чулках (туфли у нее свалились, и было видно все то, что тщательно скрывалось, бурые подошвы и рваная пятка на одной ноге). Руки у девушки было плотно перехвачены спереди тонким, острым, как бритва, шпагатом. Курт опустил голову и закрыл глаза. Ему становилось все жарче, все неудобнее, все тяжелее стоять. Он отвернулся.
- Ее давно повесили? - спросил он какого-то старика в жилетке, с котелком на голове.
Старик не ответил, словно и не слышал, но рядом со стариком стоял франтоватый, неприятный господин, маленького роста, лысый, с очень нервным и подвижным лицом. Вот он и взглянул на Курта. А затем случилось вот что.
Около самого столба стояла старуха, высокая, костлявая, но с румяным лицом и черными жесткими волосами. То ли сказала она что, то ли глянула не так, как нужно, но вдруг один из солдат перехватил тяжелый автомат, что очень оттягивал его шею и стеснял все движения, и подошел к ней вплотную.
- А ну, уйди! - сказал он негромко.
- Я... - начала старуха.
- Уйди! - повторил солдат, не повышая голоса, и взял ее за руку. Он сердился. Солнце пекло вовсю, и стоять на посту, под ногами повешенной, тоже было не сладко.
- Убийца! - вдруг громко и отчетливо сказал около Курта лысый франт.
Курт взглянул на него. Тот поймал этот взгляд, поднял руку и дрожащей рукой провел по груди.
- Убийца! - повторил он еще раз.
Солдат вздрогнул и глухо сказал:
- Вот вы как? А ну, посмотрю, кто это ко мне просится! - и пошел в толпу.
Курт зло плюнул, - надо было спешно уходить, чтобы не ввязаться в дурацкую историю. Он отошел, завел мотоцикл и тут только почувствовал, как мелко и противно дрожат у него руки.
И тут он снова увидел лысого. Тот уже вышел из толпы и поспешно шел по дороге. "Значит, заварил кашу и скрылся", - подумал Курт, обогнал его и заглянул ему в лицо. Одет человек этот был щегольски. На нем был черный костюм, легкие и блестящие туфли, на руках длинные перчатки. А ручки были у него маленькие, плечи узкие, и на цыплячьей шейке сидела безволосая большая голова. Он поглядел на Курта красными воспаленными глазами и, не увидев его, прошел дальше.
И Курт тоже проехал мимо и сейчас же забыл о нем.
Этот человек и был Ганка.
Глава четвертая
Наутро Ганса разбудила Марта. Она стояла над ним и трясла его за плечо.
- Вставай, - сказала она тихо, - отец умер.
Ганс вскочил на ноги и, еще ничего не понимая толком, сразу же заплакал. Только сейчас он почувствовал: то страшное, непередаваемое, что он заметил в комнате отца и никак не мог понять, и была смерть.
