кругом вечная мерзлота. Свежую ягоду с лета морозим, до весны потом хранится.
От морошки девушка переходит к непонятному для них:
– А как это на деревьях выросли тачки?!
Костя поворачивается к ней:
– Когда лагерь закрывали – амнистия вышла, зэки побросали все. Чашки, матрацы, инструмент рабочий. Толпами уходили из лагерей. А тут как раз из Свободного, городок такой, подвезли новую партию тачек. Штук шестьсот, наверное. Их свалили прямо на поляне, у предзонника. Деревья здесь растут быстро. Они корнями стелются по вечной мерзлоте. Вот и проросли, считай, за десять лет. Стволами и ветками тачки подняло в небо.
– Ой, как интересно! – девушка придвигается ближе к Косте, – предзонник…
Что это такое, предзонник? А вы, извините, тоже сидели? Вы – зэк?!
Все уже крепко выпили. У туристов с собой разведенный спирт.
Костя раскраснелся и на вопрос не отвечает. Он и сам уже не знает толком. То ли он сам сидел, как зэк, то ли охранял сидельцев. Он порывается рассказать в подробностях, как бабы долбили скалу навстречу мужикам.
Парни не верят, смеются. Старик ведь уже почти, дядька, обросший седыми волосами до плеч, рассказывает зэковские легенды.
А девушки, похоже, верят.
Гитарист Леша, он у них командир, крепкий паренек-физкультурник, в свитере с оленями на груди и в туристических ботинках, переходит, не останавливаясь, на шуточную песню:
Сидели, дым колечками пускали,Травя за анекдотом анекдот…
Все дружно подхватывают:
А в это время женщины копалиИ продвигались женщины вперед!
Которая Косте особенно нравится – Лена. Он оказывает ей особые знаки внимания. То чайку горячего подольет. То конфетку в желто-зеленой обертке подсунет. Конфетка называется «Ласточка». Дядя Коля расщедрился ради гостей. Достал из припасов. Лена закидывает милую головку, хохочет. Вдвоем, с напарницей, они особенно громко выкрикивают слова «А в это время женщины копали и продвигались женщины вперед!»
Давно Костя Ярков не ухаживал за молодыми женщинами. Ох, давно…
История песни про два монастыря туманна.
Вроде бы ее написали то ли Львович, то ли Муравьев. Оба жили в Казани. Стихи Ларина, Бориса. Шли годы, и песня становилась народной.
Особенно ее полюбили почему-то археологи и художники.
Вон с каким азартом исполняют ее сейчас хабаровские студенты!
В песне средневековая тайна двух монастырей, женского и мужского.
Два монастыря 3ПесняЛегенду услыхав в далеком детстве,Не все я понял, честно говоря,Давным-давно стояли по соседствуМужской и женский – два монастыря.Монахам без уходу было туго,Жизнь у монашек тоже – не сироп.И вот однажды друг навстречу другуОни подземный начали подкоп.Был труден путь до встречи на рассвете,И грустно мне – но как тут не грустить! —Ведь прокопали женщины две трети,Мужчины – только треть того пути.
Дальше там было про то, как монахи, параллельно, копали еще под винный погреб, глотали крепленое вино. Ведь не пьют только совы.
Совещались и намечали планы, брали обязательства на год…
Правда, смешная песня. Средневековая.
Мужчины прокопали лишь треть тоннеля.
А разве не так было?!
Девушки опять пристают с расспросами к Яркову. Он им кажется каким-то романтичным бродягой-отшельником.
Из темноты неслышно появляется Климент. Тихо говорит про Костю:
– Он сам в лагере не сидел. Завтра он все вам расскажет. А сейчас ему нужно молиться. Мы на ночь вместе молимся. В свою избушку пойдем.
Костя неохотно поднимается от костра.
Дядя Коля Бородин уже улегся.
Компания провожает Климента и Костю удивленными взглядами.
Флешбэк
Осень 1956 года. Буреинский водомерный пост
Костя пришел на водомерный пост в конце лета. Оборванный, обросший и грязный. С голодным блеском в глазах. Сплавлялся по диким речкам, пробирался таежными тропами. В поселки не заходил. Питался дичью и рыбой. Кучум приносил рябчиков. Собака не бросила хозяина.
Делила с ним тяготы пути.
От людей убегал потому, что боялся ареста.
Дядя Коля встретил его не очень приветливо:
– Откуда бежишь, разбойник?
– С Дуссе-Алиня.
– Там же не пробраться?!
– По Ингагли верховья перешел вброд. Дубликан остался справа, слева – Сидорго… Потом Суширь. Вышел на Кывыты. У меня с собою карта была, двухкилометровка. До Гуджала по старому зимнику, зэковскому, топал. Лежневка почти вся в болото ушла. Но тропа еще осталась. Я давно когда-то охотился за Кывытами. В верховьях Гуджала, на зимовье, у меня ветка лежала, припрятанная. Чуть рассохлось дно. Пришлось смолить. В Тырме мелкашку обменял на мешок сухарей и пачку соли.
Ленка ловил и хариусов.
– А бурлило, порог?
– Разбило лодку на камнях. Еле выплыл. Последние двадцать километров полз по берегу. Чуть не сдох. Собака спасла.
– Как зверь по тайге рыскаешь… От людей бегаешь? Натворил, небось, чего?!
Костя, обессиленный, упал Бородину в ноги:
– Разреши перезимовать… Христа ради! Я ушел с тоннеля. Меня, наверное, уже ищут.
И рассказал все, как было.
Показал пистолет со сбившимся рычажком предохранителя.
Дядя Коля пожевал губами. Был он уже совершенно лысый. Зимой и летом ходил в меховой безрукавке и в валенках с обрезанными голяшками.
– А меня потом вместе с тобой прихватят. Как пособника убийцы!
– Не убивал я, пойми! Я любил ее.
– Коль любил, чего не уберег?!
Ближе к зиме, сразу после ледостава, на собачьей упряжке приехал отец Климент. Тоже ушел от людей.
– Я в лагере стукачом не был, а теперь уж и подавно не буду… Недолго мне осталось. Под старость дьяволу служить? Они хотят, чтобы я им исповеди пересказывал. Желательно в письменном виде.
Кому «им» – все и так понимали. Без подсказки.
Апостол рассказал Косте, что Сталина выжила. Мужик ее, Кауфман, слышал выстрел и прибежал в домик истопника. Пуля прошла выше сердца, навылет. Это ее и спасло. Кауфман в то утро ждал дрезину. Все сложилось удачно, и в Ургале ей сделали операцию. Костю, конечно, тут же взялись искать. Ему грозил арест. Если и не за попытку убийства, то за незаконное хранение оружия и халатное с ним обращение. В районе о случившемся на Дуссе-Алине много судачили. По одной из версий, Сталина решила вернуться к мужу. А Костя не пускал. Хотел припугнуть, а пистолет как-то сам выстрелил. А может, и не сам…
Потом все поутихло. Ни Сталина, ни муж ее заявления в органы подавать не стали. Они перехали в Чегдомын. Через некоторое время, говорили, Кауфмана забрали в Дальневосточное отделение Академии наук и перевели во Владивосток. Их вроде бы даже освободили от судимости, но пока еще не реабилитировали.
К тому времени массовое возвращение зэков на волю уже началось.
На Дуссе-Алинь новых мерзловедов не послали. Тоннель теперь никто не отапливал. Он стал не нужен. Строй-ка-500 зарастала лесом, а в тоннеле образовались наледи. Порталы заколотили толстыми щитами.
– Везучий ты, Костя, – сказал отец Климент, – но лучше не высовывайся. Скоро совсем все забудется.
Голубые когда-то глаза Апостола совсем уж выцвели.
– Вы вот что, мужики, – сказал дядя Коля, – мутные вы какие-то оба. Ты – поп-расстрига, а ты – беглый убивец! Выгнать я вас не могу. Но и на киче париться под старость не светит. Получится, что я блатхату организовал… Тут неподалеку
