Дублина, атмосфера здесь была по-настоящему богемной, особенно для неприхотливых людей, способных жить, тратя очень мало, в менее чем адекватных условиях. Но выгодное отличие состояло в том, что не нужно было участвовать в пресловутой американской гонке за достижениями. Я не хочу сказать, что речь идет о бездумной пассивности и полном отсутствии инициативы. Я видела в маленьком театрике необычайно мрачную и выразительную постановку пьесы об ирландской семье в Ковентри под названием «Свист в темноте». Акцент в ней был сделан на то, что писатели в этой стране оставались на переднем крае даже тогда, когда приходилось ставить под сомнение национальные мифы и сложно устроенную местную политическую систему. Я открыла для себя таких писателей, как Шон О’Фаолейн, который мог открыто осуждать католическую церковь и дремучий провинциализм ирландской жизни и одновременно воспевать тонкую лиричность ирландцев.
В моем сознании начала укореняться еще одна вещь — понимание того, что, как и большинство американских писателей, их ирландские собратья неизбежно сталкиваются с вопросами национальной идентичности, межобщинных противоречий, с многочисленными клише и ложными мифами, которые являются краеугольными камнями нашего коллективного сознания. Когда я изложила этот тезис в сочинении, написанном для профессора Кеннелли, он выразил свое отношение к нему в примечании в конце:
Я не могу не видеть, что вы ищете точки соприкосновения между двумя литературными культурами, в которых ни один писатель не может обойти важнейшего вопроса: что означает принадлежность к столь противоречивому, приводящему в замешательство месту? Вы, однако, не учитываете того обстоятельства, что национальная литература определяется еще и географическим фактором — тем, какую роль в нашем самосознании играет крошечный размер нашего острова и наше аборигенное мировоззрение. Точно так же, как в вашей литературе всегда присутствуют безграничные просторы, маневренность, присущая американцам со времен первых переселенцев, и погоня за деньгами, что и определяет ее специфические черты. Необъятность вашей страны вызывает у жителей США мысли о великой свободе и всепоглощающем ужасе.
Мне трудно было бы не согласиться с Кеннелли. Он был убедительнее, тоньше и точнее в формулировках, чем, скажем, маоисты, которые частенько высказывалась на ступенях колледжа Тринити по поводу американского империализма, называя его раковой опухолью, поразившей мир. А однажды у меня состоялся нервный разговор с Шейлой, моей соседкой: я попросила ее вымыть за собой ванну — в углу ванной комнаты специально для этого были приготовлены чистящий порошок и губка, — а она вдруг напустилась на меня с обвинениями:
— Если бы вы, американцы, меньше зацикливались на гигиене, а подумали бы о вьетнамских крестьянах, которых вы убиваете…
— Не надо винить меня в чудовищных злодеяниях Никсона и Киссинджера, — возразила я, несколько озадаченная этим выпадом.
— Да я тебя и не виню. Просто прошу посмотреть на жизнь чуть шире — выгляни за пределы ванной.
— Какое отношение имеет грязная ванна к американским военным преступлениям? Мы все чистим ванну после того, как ею воспользуемся. Почему ты не можешь?
— Все, к чему вы, американцы, прикасаетесь, должно быть антисептическим. Всего-то ты боишься — и грязи этой гребаной, и гребаного бардака. Вы все норовите сделать стерильным.
Я не успела произвести ответный выпад, потому что в этот момент на входную дверь обрушились три удара тяжелого металлического молотка.
— Я жду гостей, — объявила Шейла, оттолкнув меня.
Я прислонилась к стене, ничуть не обрадованная этой перепалкой и перспективой самой мыть за Шейлой ванну, если хочу посидеть в чистой. Но ничего не поделаешь, я вздохнула и собралась отскребать ванну сама. Пока не услышала, как, щелкнув, открылась дверь и женский голос спросил, здесь ли живет Элис Бернс. Акцент был явно американским, а голос показался мне до странности знакомым.
— Тебя ищет какая-то янки, подружка, — сообщила Шейла.
Я спустилась вниз и увидела какую-то девицу примерно моего возраста. «Да нет, — мелькнула мысль, — не может быть, это не она».
— Все верно, это я. Восстала из мертвых.
Я оказалась лицом к лицу с Карли Коэн.
Карли перекрасила волосы в черный, как вороново крыло, цвет и отрастила их, так что они свисали почти до талии. На смену подростковой пухлости пришла пугающая худоба. Оказавшись в моей комнате, она моментально сбросила грубую куртку-бушлат и свитер, и я увидела на ее правом предплечье татуировку — черный кулак и два слова под ним: Революция сейчас. Карли рассказала, что сделала татуировку три года назад, когда жила в Окленде и была «участницей движения». Какого движения? Она пока не говорила. На левой руке у нее я заметила шрам. И она больше не была Карли Коэн. Теперь ее звали Меган Козински.
— Странное, конечно, сочетание такого типично американского имени с польской фамилией, — усмехнулась подруга. — Но покойная Меган Козински подходила мне по анкетным данным.
И она рассказала, как просто, оказывается, стать другим человеком. Как, исчезнув из Олд-Гринвича, она отправилась на западное побережье: пятидневная поездка на автобусе, которая стоила всегда двадцать один доллар.
— Я сбежала со своими сбережениями и бабушкиными подарками — порядка двух сотен баксов…
Так Карли оказалась в Сан-Франциско. Она никого там не знала и поняла, что денег хватит только на то, чтобы кое-как прожить примерно месяц.
— В Хейт-Эшбери я забрела в кофейню, при мне ничего не было, только рюкзак. Разговорилась с парнем, стоявшим за стойкой, Трой его звали. Он сказал, что я могу пойти с ним, когда закончится его смена, и зависнуть в одном месте, где, кроме него, жили еще пять человек…
На другое утро парень сказал Карли, что какая-то его подруга ищет помощника в лавочку для курильщиков и наркоманов.
— Так что через два дня после приезда в район Залива я зарабатывала по полтора бакса в час, продавая косяки и сигаретную бумагу. Это было просто — прожить на шесть баксов в день. Мне нравилась атмосфера в Хейт, весь этот драйв, нравилось то, что там было много беглецов вроде меня. Но была проблема. Меня всюду искали. Как-то утром Трой притащил экземпляр санфранцисской газеты. Там была моя фотография, а через пару дней они перепечатали целую статью из «Нью-Йорк таймс» обо всем, что творилось в олд-гринвичской школе. Тебя там много цитировали. Я подумала: это реально клево. Приятно было читать про себя разные хорошие слова… Трой тоже впечатлился, но сказал, что это только вопрос времени и скоро копы, или федералы, или частный детектив, которого наняли мои предки, — маленькая деталь, упомянутая в газете, — явятся сюда искать меня.
— А домой ты не могла позвонить? — спросила я.
Глаза Карли превратились
