Правительство – уже не работает, оно только обсуждает своё положение. Гучков ушёл как с гибнущего корабля. На очереди – уход других министров, может быть Милюкова и Шингарёва. Возможен уход Главнокомандующих, это – паралич армии. Тогда, очевидно, придётся уйти и мне. (Кажется, уже достаточно прорисовалось, что военное министерство больше некому передавать.)
– В такое время, товарищи, не стоит заниматься партийными счётами и разногласиями. Сейчас не о платформах надо говорить, а спасать Россию. Единственное спасение – реорганизация правительства. Мы с вами должны добиться единства революционной власти. И демократия не вправе уклониться.
– А если вместо этого усилить контроль ИК над правительством?
Контроль, и только контроль, не даст выхода из положения. Это значит – всё останется как есть. А нужны новые формы. Призвать к власти доверенные демократические элементы.
И видел, что произвёл – шок, что уже выиграл: коалиция будет!!
Гиммер и Дан спросили: а какие именно портфели и сколько могут быть переданы демократии?
(Тут – не связывать себе рук!)
– Сейчас надо решить вопрос – принципиально. А вдаваться в детали – пришлось бы мне от своего имени, не от имени правительства.
Но – слишком много партийных оттенков. Около десяти вечера решили: расходиться для обсуждения по фракциям.
Однако Керенский – уже по Церетели видел успех.
И покатил его автомобиль опять на Театральную. Тут – всё сидели, заседали без успеха, уже с Милюковым и Шингарёвым. Милюков был надутый и красный, вот взорвётся.
За отсутствие Керенского сюда приезжал объясняться и уехал Гучков.
Меньше прощаний – меньше слёз.
Внутри всё взыгрывало – так уверенно Керенский шёл к триумфу.
Не досиживал тут – придумал кинуться в Александринский театр, пока там ещё не кончился концерт-митинг, обслуживаемый Волынским полком.
Здесь только что выступал Тома (отчаянное положение союзников, больно поражены вестями о братании), ему пели марсельезу, аплодировали.
Но тут – в зал вошёл Керенский. И началась овация – пятнадцать минут! Четверть часа!! – он сам в жизни не испытывал такой.
Как его любили!
Взошёл на сцену и решил объявить: кризис устранён! Правительство чувствует себя твёрдым и крепким. Близок день, когда его состав укрепится новыми силами из среды демократии! Предвидится соглашение с левыми группами о коалиционном правительстве!
Какой новый взрыв аплодисментов! Какое ликование!
– У нас и мысли никогда не было о сепаратном мире. Мы заключим мир тогда, когда этого захотим, вместе с нашими славными союзниками!
И – прямо тут же пошёл в дипломатическую ложу. (Надо было ещё раз удостовериться, что Бьюкенен в решающий момент поддержит кандидатуру Терещенки. Теперь ведь только и оставалось – сшибить Милюкова.)
Чхеидзе измучился вконец. – Церетели убедил, что коалиции не миновать. – И снова прения в ИК. – Проголосовали за. – Условия вступления в правительство, поправки. Уже и утро.До чего ясная жизнь была у Николая Семёновича, пока он сидел на социал-демократической скамье Думы! – выходил – речи говорил, и хоть не надеялся, что от них улучшится, зато и не ухудшится. Но вот – завоевали свободу, сколько её не охватить всеми нашими руками, – и за эти два месяца (как раз ровно два!) эта невидимая безтелесная свобода в воздухе давила такой телесной каменной скалой, плющила плечи, чуть хребет не ломала – всем, кто за неё отвечал, а Чхеидзе ведь – один из первых. Кто был сейчас самодержавный хозяин России? – Петроградский совет рабочих депутатов. А кто его председатель? – Чхеидзе. И ни одного дня он не настраивался так, что будет только кресло занимать, а всё пойдёт, как пойдёт. Нет, каждый день (и каждую ночь перед тем) мучился он, как вести дело, и на каждом заседании этого дня и над каждым вопросом повестки: как же именно правильно поступить? Голова его постоянно была неразборной гудящей мешаниной мнений. Едва ли Николай II столько заботился над управлением Россией, сколько досталось Николаю Чхеидзе. (И попробуй, с семью классами гимназии да одним годом ветеринарного института.)
Хотя успехи революции перешагнули в несколько дней и все партийные программы-минимум, и чуть не все программы-максимум, – но свобода всё распирала, всё ширилась дальше и становилась уже неудобна к употреблению. Уже надо было прямо-таки затыкать новые скважины свободы, как дырки в корабле, – но не хватало ни рук, ни пакли, ни сообразительности. Измучился Чхеидзе, всё больше раздирала его неуверенность – так ли? Измучился за один первый месяц, он честно знал, что хотя ведёт заседания ИК, но уже и им не управляет, а где там двухтысячный Совет? а где двухмиллионный Петроград? а – вся Россия? Измучился он за первый месяц так, что вконец постарел, в 53 года – старик, хоть выбрось. И если бы он имел право уйти на покой – сейчас бы и ушёл.
И тут-то – погиб Стасик, весь свет старика! И погиб, если понять, опять от этой же свободы. (Раньше – откуда б у гимназистов винтовка взялась?)
А Николаю Семёновичу – даже не осталось права и времени отдаться горю на единый день – всё разрывали заседания, вопросы, нигде покинуть нельзя. И без того он был мал ростом, а тут почувствовал, что съёжился, ещё умалился, – и вовсе бы сжаться, всё здешнее забыть, к гробу приникнуть – и доехать с ним до Грузии, на похороны. Но на это Чхеидзе тем более права не имел, вместо него поехал Рамишвили.
Душа у Чхеидзе – не из кремня и железа, не революционная, понял теперь.
Всего полгода назад, громя правительство Штюрмера, ещё столько задора и сил в себе чувствовал, на всю Россию, и уж как высмеивал думцев, что они не революционны. А теперь задумывался иногда: и что мы в эту Россию все высыпали, на что она нам? Русских дел разобрать никогда невозможно. Хватило бы с нас и одну Грузию направить. Смертельно износился.
Или – молодым всё передавать? Только и укрепил Николая Семёновича – Церетели, как приехал из Сибири. Сразу полюбил его Чхеидзе – как преемника, как наследника, и даже как сына, и это ещё до стасиковой смерти. А уж после… Радость поставить бы его вместо себя, радость передать всё в надёжные руки. Слушал каждое слово – и не помнил, когда бы был с ним не согласен. Какой же правильный и умный человек.
Три дня назад – уверен был Ираклий, что не смеем мы, социал-демократы, вступать в буржуазное правительство: в рамках буржуазной революции мы не сможем выполнить народных требований – и отшатнётся масса от Совета, как она уже ушла от правительства. Вступив в буржуазное правительство, мы рискуем потерять власть над революционной стихией, станем мишенью нападок анархиствующих демагогов. Совет потеряет свой моральный авторитет. И Чхеидзе был согласен совершенно. И переголосовали народников, хотя всего одним голосом.
А сегодня перед вечером приехал Ираклий от встречи со Львовым – задумчивый, грустный. И сказал, что, видимо, – не избежать вступать в коалицию. Иначе правительство совсем разваливается, и безпомощно. Да вот уже все толщи демократии требуют от нас, чтоб мы вошли во власть, и ругают нас за нерешительность. Да и действительно непорядочно оставаться дальше безответственными критиками и контролёрами, надо оказать и прямую поддержку. До сих пор мы не могли поддерживать их, потому что их действия были половинчаты. А теперь мы сделаем и внешнюю, и внутреннюю политику правительства – решительной. Да разве Контактная комиссия – уже не зародыш коалиционной власти?
И верно, верно. Соглашался Чхеидзе.
– Только: я, Ираклий, ни в какие министры не пойду, и не просите. Я – уже никуда не гожусь.
Они по-грузински между собой говорили.
– Так я тоже, Николай, идти ни за что не хочу. Моё место – в Совете.
– А кого ж пошлём?
– Да вот – Скобелева, он хочет. И Чернов хочет.
Вот так, с глазу на глаз, спокойно, Чхеидзе успевал проняться через свою головную и ушную мешанину и согласиться. Но через два часа председательствовал на Исполкоме – и от каждой минуты, от каждого выступления терял в себе уверенность, все эти доводы опять сталкивались, закручивались, зашумливались – а реальное дело всё более куда-то оттеснялось.
Члены ИК собрались тревожней обычного. О Гучкове не жалели, но робели перед пустым местом военного министра. Добавило тревоги и утреннее необычайное посещение генштабистов. Но они же подсказали и выход: Керенского. Да если у него отчаяния хватит взяться? – так пусть.
Тут и сам он явился, почтил заседание Исполкома. Прежнего думского товарищества не ощущал теперь в нём Чхеидзе, – занёсся он, его прежняя прыть разыгралась в министерстве до юмористического. Но сегодня накидал мрачного, мрачного – даже под ложечкой засосало: и мы тут тоже руку приложили.
После него опять стали выступать – и за коалицию, и против. Чхеидзе председательствовал, а как во сне: голова уже не выдерживала, входить так входить. Да он как бы не заболевал, поламывало его. Зиновьев, который тоже теперь влез в Исполком, огласил от большевиков пронзительно-категорически, что Совет должен взять полную власть в свои руки. Отвечал ему страстно Либер: что это только оттолкнуло бы от революции широкие круги населения, у демократии и без того много врагов, зачем плодить лишних?
