А потом приходило пробуждение: подступали мысли о выгодности хранения кровного добра в царских монетах, потом, словно крысы на княжну Тараканову в картине запрещенного художника Флавицкого, лезли в голову воспоминания. Снова и снова мерещился долгий свист в ушах, с которым черная лодка "Кандибобер" из Лисьей Норы летела посуху на благословенную Вологодчину, в Богозаводск, на скотный двор мещанина во крестьянстве Василия Черепегина, и не было тому свисту конца - а прекратился он лишь тогда, когда лодка резко остановилась и мало что соображавший Борис ощутил наброшенную на лицо ему шубу. Шуба, впрочем, ворочалась, царапалась и орала в ультразвуковом диапазоне: бобер, не подверженный колдовству покойной госпожи Фиш, прибыл на двор мещанина Черепегина верхом на лодке "Кандибобер", на серебряном запасе Киммерии и на Борисе.
И теперь - каждое утро - первым желанием Бориса было: скорей скинуть бобра с головы, даже если это шуба - скорей, а то ведь и задохнуться недолго! Но второй мыслью было: вовсе нет никакого бобра, нет по крайней мере здесь и теперь, никого не нужно скидывать с головы. И сразу, будто первый удар утреннего колокола, низким басом вступала в мозги Бориса песня легендарного офени Дули Колобка - "Я от дедушки трах-бах, я от бабушки трах-бах..." Это было уже свое, хоть и не очень успокоительное - с какой стороны посмотреть. Борис Черепегин ныне полагал себя провозвестником новой истинной веры, короче - религии. Такой, которая единственная подлинная. Впрочем, Дуля Колобок ее, конечно, предвидел... но не провозвестил. Он был предтечей. Он не осмелился. Зато у Бориса теперь была куча золота, и он собирался в скором времени возгласить миру свое "Колобковое Упование" такое он выбрал для своего большого духовного корабля имя.
Дунстан Мак-Грегор, в просторечии Дунька, силком увезенный из Киммерии на "Кандибобере" бобер, спал где-то рядом, в той же горнице, но вел себя не по-киммерийски тихо и робко. Прошедший все ступени унижения - от бритого затылка, римедиумской тюрьмы и до положения младшего бобра на черепегинской свинарне, обладатель молью траченной драгоценной шубы старался никому не быть обузой. Имелись, видать, за ним кой-какие прежние грешки, иначе не выдали б его родичи обритой головой на поругание, кнутобитие и Римедиум. От наглости, присущей киммерийским бобрам, Дунстан излечился давным-давно. А ведь была и у него, у Дуньки, когда-то нормальная жизнь, числился он в лучших на Мебиях зубопротезистах: делал собратьям съемные челюсти, вставлял мосты и коронки. Но попался на контрабанде моржового клыка, притом в масштабах клыка особо крупного. И был выдан людям в Римедиум на побитие, побритие и прочий позор. Клан отрекся от него, выдал нeбобри, людям то есть: но это Дуньку и спасло, когда проклятие Щуки и Бориса погубило в Римедиуме всех людей, - он-то человеком не был, вот и выжил, только перепугался.
Хорошо оказалось не быть человеком - на этот раз, несмотря на гадкую манеру кормильца-поильца и всей его семьи просыпаться в пять утра. Что там стряслось, в Римедиуме - Дунька до конца не понимал, да и хозяин тоже не понимал, но стряслось там нечто серьезное. Похоже, никого из людей в живых не оставил временно полоумный экс-офеня, загрузил лодку серебряными деньгами, да и рванул посуху сквозь темную нору - в далекие края Внешней Руси, а потом грозно въехал на большой двор, где первый пяток свиней передавил сразу же. А потом, опамятовавшись, принялся командовать владельцем скотного двора. Заодно принял он и командование Дунькой, поскольку чудо-бобер, свистам послушный, для хозяина двора был свидетельством чудесных способностей Бориса. Где, в чьей вотчине обреталось свинственное хозяйство Черепегина - Дунька не вникал, порожним хрюком для него было слово "Вологодчина". Хуже того, что уже наприключалось, все равно быть не могло.
Черепегиным Борис стал через неделю после приезда на свинарню. Невозможно ему было дальше оставаться с фамилией Тюриков: с этой фамилией он был к смертной казни через Римедиум приговорен, да еще он в самом Римедиуме, не меняя докyментов, по щучьему веленью все человеческое общество порешил (увезенные деньги после таких дел уже не в счет, да и какие это деньги серебро, не более того). Однако хозяин свинарни, увидевший седого офеню, вылезающего из лодки с серебром да с бобром - от ужаса бухнулся гостю в ноги: понял он, что приплыла за ним страшная черная лодка. Когда-то его в детстве таковой пугали. Свиньи визжат, бобры свистят, оба взрослых сыночка пьяные по лавкам, снохи в доме ни одной (все уже четвертый месяц как разбежамшись по разным причинам, малых детей с собою поразобрамши). А у Тюрикова громовой голос прорезался. И не только голос, а кое-какие способности деликатного, что уж там таить, попросту колдовского свойства, но этими Борис брезговал, оставлял до крайней нужды. Можно ведь и просто стребовать с человечества, что тебе полагается! И вот потребовал он у своего банкира, нынче хозяина - немедленного усыновления, мало того устаршенствления. Дабы и фамилию сменить без проблем, и первородство на всякий случай получить - ежели пьяные детки, протрезвев, чего-нибудь потребуют.
Впрочем, потребовали они только опохмела. И было им дано по вере и желанию: каждому по четверти двойной перегонки и по банке малосольных венгерских огурчиков. Больше им ничего дано не было - ибо не просили они. А вот Борис обрел первородство. Договорившись с хозяином, наскоро продал часть образовавшейся передавленной свинины, заодно продал как лом немного диковинного серебра, а чтоб ювелир лишних вопросов не задавал, у него же прикупил царского золота. Уверовал Борис, что и в самом деле он и от щукочки трах-бах, и все прочее, - то, о чем пелось в заветной песне легендарного Дули Колобка, - он в полной мере трах-бах. Оформили они с приемным отцом новую фирму: АОЗТ "Черепегин и сыновья", с ограниченной ответственностью производившее лечебную свинину, с добавкой апельсиновой кислоты, а на заказ так и лечебную поросятину с различными степенями гарантированной диетичности. Сами же, попривыкнув к неизбежности совместного проживания, стали каждые сутки в пять утра служить домашние молебны - примерно о такой судьбе Борис и мечтал, еще в молодые годы, еще всего лишь сирым офеней топая вдоль по Камаринской.
Однако приключилось с Борисом и нечто такое, чего вовсе бывший офеня не ждал: он, природный блондин, в одночасье стал сед, волосы его, прежде прямые, теперь напоминали откованную лучшим среброкузнецом благолепную шевелюру какого-нибудь древнего святого; так, бывает, седеют брюнеты, редко-редко рыжие, а Борис был от рождения светловолосым арийцем. Отчего это приключилось - быть может, знала безумная госпожа Фиш, но ее бывший офеня старался не вспоминать. Ни про какую госпожу Фиш он никогда не слышал, ибо, как и упомянутая госпожа, имя сменил. И вообще видел Борис нынче щук только в ночных кошмарах. Зато себя видел в ближайшем будущем очень значительной персоной.
Бывший Тюриков прибрал к рукам просторную гостиную во флигеле Черепегина, и заложил в ней для своего Колобкова Упования радельню. "Я от Кавеля ушел, но я до Кавеля дошел!" шептал он нынче, входя в нее и тяжело бухаясь на пол перед обширным вращающимся крyгом, напоминавшим что-то вроде арены с бегающими по краю превеселыми колобками: серебряными, ручного литья. Не до конца осознавая, что именно он творит, уйдя от торговли с киммерийцами, Борис превратился в законченного кавелита - более того, он изобрел свой собственный толк ожидания Начала Света. Он-то знал, что таких молясин, как у него получилась, даже в Киммерионе никто не делает. Поэтому в правоте своего толка никаких сомнений он не имел. Да к тому же младшие его, сводные братья-близнецы Черепегины, похожи были друг на друга как два бильярдных шара. Впрочем, как два очень пьяных шара. По приказу Бориса они впрягались в лямки невиданной молясины - и начинали бег по кругу, строго соблюдая между собой половинную дистанцию окружности. Борис начинал гудеть низким басом: "Я от Кавеля ушел...", а близнецы присоединялись хриплыми, пропитыми дискантами. Старший Черепегин тоже подпевал. Дунстан только посматривал из угла. Чтоб люди такой дурью маялись - он раньше не видел. Бобры - другое дело.
Борис в озарении, пришедшем к нему в "Кандибобере" одной вспышкой, понял: учение, которое он принесет миру, будет бессмертно - ибо сам он, тогда еще Тюриков, смертен. Лишь идея, которая переживет своего смертного создателя, достойна бессмертия. Дуля Колобок заботился о спасении своей души, о ее уютном бессмертии - и поэтому оброненная им искра Истины так и осталась всего лишь искрой. Столетия протлев в немудрящей песенке - а больше от Колобка ничего достоверного не осталось - та же искра зажгла в уме Бориса мысль подарить миру огонь "Колобкового упования". То, что у Черепегина оказались одинаковые дети (чем не Кавели), осознал Борис как дополнительное знамение, окончательное подтверждение мысли: "Я от Кавеля ушел, но я до Кавеля дошел!" Ну, а сложить идею двух бильярдных шаров-колобков с идеей Всеобъемлющей Молясины было уж совсем просто.
