Смагин надулся пузырём и сопел, Ревякин, подняв брови, изумлённо оскалил зелёные зубы, Базунов, быстро вытирая рот салфеткой, путал усы и бороду, - казалось, что он вскочит сейчас и убежит, - а Посулов, багровый до синевы на щеках, ощетинив кустики усов, шептал что-то женщинам, вертясь на стуле, как ведьма на помеле.
Кожемякин говорил тихо и убедительно:
- Бог требует от человека добра, а мы друг в друге только злого ищем и тем ещё обильней зло творим; указываем богу друг на друга пальцами и кричим: гляди, господи, какой грешник! Не издеваться бы нам, жителю над жителем, а посмотреть на все общим взглядом, дружелюбно подумать - так ли живём, нельзя ли лучше как? Я за тех людей не стою, будь мы умнее, живи лучше - они нам не надобны...
Когда он кончил свою речь, ему показалось, что все испуганы ею или сконфужены, тягостно, подавляюще молчат. Машенька, опустив голову над столом, гоняла вилкой по тарелке скользкий отварной гриб, Марфа не мигая смотрела куда-то перед собою, а жёны Базунова и Смагина - на мужей.
- М-да-а, - крякнув, начал Посулов, а Смагин, к великому удивлению Кожемякина, ударил по столу ребром ладони и заговорил новым, посвежевшим голосом:
- А верно, Матвей Савельев, верно, брат! Думать надо!
Базунов забормотал:
- Как сказать? Конечно, надо бы думать обо всем...
Взвился Ревякин, оглянул всех разными глазами и почти закричал:
- Я всё это думал, ей-богу! Машенька, - ведь думал я это самое?
Не поднимая головы, она ответила:
- Ты обо всём думаешь, кроме того, что надо.
Ревякин победоносно оглядел всех и крикнул, взмахнув руками:
- А всё оттого, что живём в атмосфере, без цивилизации...
Смагин, широко развалясь на стуле, тыкал рукою в воздух и говорил, всё более горячась:
- Народ - ослабел, неурожаи, голода пошли; лень, пьянство в деревнях! А мы - от них живём, от деревень. Начальства - много, а порядку нет!
- Начальства - много! - подтвердил Базунов, тяжело вздыхая.
И заговорили все сразу, не слушая, перебивая друг друга, многократно повторяя одно и то же слово и явно осторожничая друг пред другом: как бы не промахнуться, не сказать лишнего.
Кожемякин некоторое время чувствовал себя победителем; голова его приятно кружилась от успеха и вина, но когда он, дружелюбно приглашённый всеми в гости и сам всех пригласив к себе, вышел на улицу и под ногами у него захрустел снег - сердце охладело, сжалось в унынии, и невольно с грустью он подумал:
"Экая нищета у этих против тех! Ни мыслей нету, ни даже слов. Держатся за наибольше говорливого, как слепые за поводыря..."
И остановил себя:
"Не рано ли осуждаю?"
Знакомство с городом сразу же завязалось многими узлами и петлями и начало дёргать его из дома в дом. Он метался, как сом в сетях, ходил в гости, принимал у себя, говорил, вслушивался, иногда спорил почти до озлобления, иногда его слегка высмеивали, но в общем он чувствовал интерес к себе, это льстило ему; царапины неудач быстро залечивались. Он скоро заметил, что каждый из новых знакомцев стремится говорить с ним один на один и что с глаза на глаз все люди приятнее, добрее, интереснее, чем в компании. Все уговаривали его быть осторожнее, недоверчивее.
- Я те прямо скажу, - внушал мощный, кудрявый бондарь Кулугуров, - ты, Кожемякин, блаженный! Жил ты сначала в мурье (мурья - лачуга, конура, землянка, тесное и тёмное жильё, пещерка - Ред.), в яме, одиночкой, после с чужими тебе людьми и - повредился несколько умом. Настоящих людей - не знаешь, говоришь - детское. И помяни моё слово! - объегорят тебя, по миру пойдёшь! Тут и сказке конец.
То же говорил и Сухобаев, человек ловкий в движениях, вежливый, острый, как шило.
- Вам бы, Матвей Савельич, не столь откровенно говорить среди людей, а то непривычны им ваши мысли и несколько пугают. Начальство - не в полиции, а в душе людской поселилось. Я - понимаю, конечно, добрые ваши намерения и весьма ценю, только - по-моему-с - их надо людям подкладывать осторожно, вроде тихой милостыни, невидимой, так сказать, рукою-с!
Этот человек смотрел на людей поджав губы, а говорил с ними всегда опустив глаза долу, если же взглянет в лицо - то как иглой уколет.
Ухмыляясь и мигая красными, слезящимися глазами, старый ростовщик Хряпов сказал однажды:
- Ну-ну, режь правду, режь, а Васька Сухобаев шкуру снимет с неё! Ему, шельме, и правда годится! Я - шучу...
И беззвучно смеялся, обнажая пару жёлтых клыков. Ему минуло шестьдесят лет, но года три тому назад он перестал ходить в церковь, и когда однажды в трактире "Лиссабон" Ревякин спросил его, почему он не ходит в божий храм, старик ответил:
- Молился я лет полсотни, а безгрешнее не стал, теперь же помирать мне пора и уж не замолю я грехов, времени нет!
Поглядел на всех и добавил серьёзнее:
- Это я - шучу! Просто - ноги ослабли, не могу стоять в церкви...
Во всём, что говорил Кожемякин, прежде всего люди отмечали то, что казалось им несбыточным или трудно осуществимым, а заметив это, отрицали вместе с ним и осуществимое. Каждый из них старался дробить его мысли и, точно осколок стекла, отражал своим изломом души какую-то малую частицу, не обнимая всего, но в каждом был скрыт "свой бубенчик" - и, если встряхнуть человека умело, он отвечал приветно, хотя неуверенно. Он внушал этим людям, что надо жить внимательнее и доверчивее друг ко другу, - меньше будет скуки, сократится пьянство; говорил, что надо устроить общественное собрание, чтобы все сходились и думали, как изменить, чем украсить жизнь, его слушали внимательно и похваливали за добрые намерения.
- Не теми ты, Кожемякин, словами говоришь, а по смыслу - верно! соглашался Смагин, покровительственно глядя на него. - Всякое сословие должно жить семейно - так! И - верно: когда дворяне крепко друг за друга держались - вся Русь у них в кулаке была; так же и купцам надлежит: всякий купец одной руки палец!
Когда в компании был Хряпов, он сидел где-нибудь в сторонке, молчал, мигая слезоточивыми глазками, а потом, один на один, говорил Кожемякину, с горькой хрипотой в голосе и приглушённым смешком:
- Милый! Заросла наша речка гниючей травой, и не выплыть тебе на берег - запутаешься! Знаю я этот род человеческий! Сообрази - о чём думают? Всё хотят найти такое, вишь, ружьё, чтобы не только било птицу, а и жарило! Им бы не исподволь, а - сразу, не трудом, а - ударом, хвать башкой оземь и чтобы золото брызнуло! Один Сухобаев, может, гривенника стоит, а все другие - пятачок пучок! Ты их - брось, ты на молодых нажми, эти себя оправдают! Вон у меня Ванюшка, внук...
Слёзы текли из глаз его обильнее, голос становился мягче, слаще.
- Этот будет своей судьбе командиром! Он - с пяти годов темноты не боится, ночью куда хошь один пойдёт, и никакие жуки-буканы не страшны ему; поймает, крылышки оборвёт и говорит: "Теперь овца стала! Большая вырастет стричь будем!" Это я - шучу!
Он смеялся весёленьким стеклянным смешком и ускорял шаги, подпрыгивая на ходу, как пружинный.
Иногда - всё реже - Кожемякин садился за стол, открывал свою тетрадь и с удивлением видел, что ему нечего записывать о людях, не к чему прицепиться в них. Все они сливались в один большой серый ком, было в каждом из них что-то своё, особенное, но - неясное, неуловимое - оно не задевало души.
Душа его томилась желанием дружбы, откровенных бесед об этих людях, о всей жизни, а вокруг не было человека, с которым он мог бы говорить по душе.
Особенно смущал Кожемякина Посулов: он кружился около него коршуном, молча разглядывал и покрякивал, как бы поднимая никому не видимую тяжесть, - это внушало Кожемякину подозрение, и он сторонился мясника.
- Ты что ко мне не заходишь? - настойчиво спрашивал Шкалик, не глядя в глаза и посапывая. - Ты заходи, али я бесчестнее других? С меня знакомства начал, а не заходишь!
Однажды Кожемякин неохотно назначил день и час, когда зайдёт, пришёл, а Посулов сконфузился, надул щёки и, катаясь по комнате, виновато объявил:
- Экая, братец ты мой, жалость! Случилось тут дело у меня, должен я идти сейчас, ей богу! Уж ты - с Марфой посиди покуда, а? Я - скоро!
- Да не беспокойся, - уговаривал его Кожемякин, несколько удивлённый таким обилием слов.
- Как же, братец, а? Я, может, Никона Маклакова приведу, ты как терпишь его? Он весёлый.
И быстро ушёл, а дородная его супруга, лениво улыбаясь, пригласила гостя:
- Садитесь, пожалуйста!
Села против него, сложив руки под грудями, отчего груди вызывающе приподнялись, и, неотрывно разглядывая его лицо, улыбалась всё той же улыбкой, словно наклеенной на лицо её.
- Что это вы мало ходите куда? - спрашивал он, отводя глаза от неё.
- Да так, не охотница я.
- Отчего же?
- Одеваться надо, а не люблю я, когда затянута вся. На свадьбы я хожу.
- Мало свадеб эту зиму!
- Мало, - согласилась она, не выражая сожаления.
- Это всё из-за голода!
- Неужто? - равнодушно спросила женщина.
Он стал объяснять, почему голод в деревнях мешает жениться городским, а сам, поглядывая на неё, думал:
