— В этом вы правы.
Самоубийца с яростью посмотрел на него.
— Замолчите, доктор. Вы являетесь с вашими бабьими взглядами ко мне и беретесь рассуждать о вещах, одетых покровом тайны. Это не шутка — накинуть себе петлю на шею; но приходило ли вам в голову, что способ самоубийства может унизить самую идею убийства?
В ответ на это сногсшибательное соображение доктор Эйен замолчал.
— Вот видите. Не понимаете вы, что ли, что такая мысль может удерживать человека? Ведь повеситься-то пустяки, каждый может это сделать над собой. И вы можете это сделать.
— Нет, спасибо.
— Вы могли бы поупражняться. Тогда это было бы совсем легко.
— Но послушайте вы, — сказал доктор, пытаясь говорить логично. — Разве вы не можете бросить весь этот вздор, господин Магнус? В этом пустяке, называемом смертью, кроется гораздо больше, чем вы, может быть, думаете. Мы, врачи, достаточно видели примеров тому.
Самоубийца моментально парирует:
— «Мы, врачи», совсем не видели того, о чем я думаю.
— Да знаете ли вы, что это такое — умереть?
— Нет, — отвечает Самоубийца, — по собственному опыту, нет.
И он делает доктору знак, чтобы тот ушел.
Казалось, словно он наслаждался своим ответом. Вполне возможно, что его болтовня о самоубийстве, как позоре для убийства, была только блефом, предлогом для себя самого, чтобы не повеситься. В общем, речи Самоубийцы не всегда звучали искренностью, в них было слишком много деланного. Но он в то же время производил впечатление человека измученного. Его молодое лицо было измождено самоанализом и страданием.
Делать пациентам было нечего. Им предоставлялось бродить по окрестностям и читать плакаты и указатели дорог, объединяться за стаканчиком или висеть в гамаках на длинных верандах на солнце, болтая о своих болезнях. Они всегда старались вызвать симпатию в других, и, обычно, не нужно было много времени, чтобы подходящие люди нашли друг друга и почувствовали себя старыми знакомыми. «О, — пожаловался, например, один, — если бы освободил создатель меня от этой подагры». — «Да, скверная штука эта подагра, — вторил другой, — это одна из наихудших мук, какие только бывают». Это помогало, это облегчало страдания. Второй тоже, в свою очередь, рассчитывал вызвать к себе сочувствие.
Немного своеобразия было в них, пациенты все одинаковы. Самоубийца был, быть может, самой своеобразной личностью. Вторым странным типом был человек с язвами на лице. Его язвы начали образовываться недавно. На коже у него возникали опухоли и твердые узлы, они росли и превращались в язвы. Пройдя в одном месте, язвы возникали в другом, в конце концов они появились на глазах, повлияли на зрение, казалось, словно весь его организм был отравлен каким-то ядом. Человек этот был в одних годах с Самоубийцей, молодой человек тоже, ему не было еще тридцати лет, и они оба сошлись.
Человек с язвами был тоже далеко не глуп. Он умел смеяться и над другими гостями, и над самим собой, и над своими язвами. Он был сыном оценщика при аукционах, по его словам, и денег у него было негусто, но он платил в санаторию, — за этим задержки не было, — и нередко получал письма с добавочным десятком-другим крон от своего отца, — на карты. Здесь он вел себя, как и все прочие, и отстаивал свою жизнь при помощи горного воздуха и докторского надзора.
Одевался он в достаточной мере неэлегантно — в коричневую куртку и спортивную рубашку, зашнурованную на груди желтым башмачным шнурком с металлическими концами. Звали его Антон Мосс. Он упрекал Самоубийцу в том, что тот слишком много пьет, хотя этот бедняга никогда не пил, разве изредка стакан грога.
— Как вы можете рассчитывать разделаться с вашей навязчивой идеей, раз вы пьете? — говорил Мосс.
Самоубийцу легко было вывести из себя; он отвечал сердито, что, во-первых, у него не было никакой навязчивой идеи, во-вторых, он вовсе не намерен был избавиться от нее, а в-третьих, он и не пил.
— Посмотрите лучше на собственную физиономию с ее лишаями и придержите язык! — сказал он.
— Моя сыпь только на коже, а у вас болезнь внутри.
— Ничем я не болен.
— Вот как! Для чего же вы здесь?
— Замолчите!
— У вас, должно быть, что-нибудь неладное с головой, с мозгом.
— Вы совсем совесть потеряли, кажется, — воскликнул Самоубийца. — Это ваша голова, действительно, не в порядке. Подите, посмотритесь в зеркало!
Мосс сразу уступает; он опускает свою распухшую физиономию, умолкает на мгновение. Только на одно мгновение, — затем он снова становится таким же, как был.
— У меня, так сказать, единственный нарыв, не желающий назреть, и это вот этот, — говорит он и показывает палец с забинтованным концом.
Самоубийца взглянул с отвращением на палец и сделал глоток из своего стакана.
— Это у меня в своем роде парадная язва.
— Ха-ха! — рассмеялся Самоубийца.
— Я думаю, мне чего-нибудь не хватало бы, если бы у меня не было этого пожизненного бандажа на пальце. Снять его и показать вам?
Самоубийца взглянул искоса на страшный палец и принужден был тотчас же сделать еще глоток из своего стакана.
Мосс продолжал на ту же тему:
— Обратите внимание, что это не обыкновенная тряпка; я получил ее от своей матери. Хотя это и дорого, но она шелковая, когда-то была красная. Теперь она малость повыцвела, да, как и я сам. Вы тоже повыцвели. Впрочем, что касается вас, то вы сегодня восхитительно выглядите. Должно быть, отлично выспались.
Эта незначительная лесть, по-видимому, произвела благоприятное действие; Самоубийца кивнул утвердительно головой; да, он выспался отлично. Они начали толковать серьезно об этих вечных язвах, что бы это была за штука такая, в самом деле? Такой скверный вид это имело. Вот сейчас, например, сочилась кровь из ушей.
Мосс кивает утвердительно:
— Да, из ушей сочится.
«Должно быть, он содрал струп ночью», думает он.
Мази он никакой не получал?
Да, Мосс получил мазь. Но в общем-то это был случай, к которому доктор Эйен собирался применить выжидательный метод. Он намеревался ожидать, что будет дальше. Но, впрочем, Мосс все же получил мазь, попросту сказать, вазелин.
— Удивительно!
Да, но это доказывает лишь, какая это невинная вещь в общем. Он, должно быть, получил-то ее первоначально, чихая против ветра.
— Ха-ха, — рассмеялся Самоубийца, — хотите стакан грога?
— Да, спасибо.
Так не раз препирались эти два человека, и вновь заключали мировую. Они никогда не ссорились всерьез и не могли обойтись друг без друга в течение более или менее долгого промежутка времени. Антон Мосс спускался иной день вниз из своей комнаты по утру, с лицом, особенно изуродованным за ночь, но он мало беспокоился об этом и, встретив Самоубийцу, мог прекраснейшим образом спросить у него:
— Ну, что, вы и в эту ночь не сделали этого?
— Заткнитесь!
— Нет, не такая это легкая штука повеситься. Во-первых, нужно найти крепкий гвоздь…
Они выходили на веранду. Здесь обыкновенно кто-нибудь уже был налицо. Среди больных была дама, которая вечно вертела что-нибудь в руках. Она вертела свой носовой платок и перчатки; все, что попадало ей в руки, превращалось в веревку. Это была особого рода нервность. Она, может быть, и не представляла себе, какой смешной и никчемной являлась ее привычка, но проделывала это с таким усердием, словно то была какая-нибудь работа. Если у ней не было ничего в руках, она начинала ломать свои пальцы, так что они хрустели.
Антон Мосс говорил самоубийце:
— Пойдите, скажите этой даме, чтобы она перестала.
— Я? Нет.
— Это поможет ей на время. Жаль ее, право!
— Пойдите сами, — говорил Самоубийца.
Госпожа Рубен вышла на веранду, подыскала самое просторное кресло и уселась в нем, как дома. В Алжире она наверное была бы местной красавицей. У нее темные, дивные глаза, и она так нечеловечески толста. Ее жирные, смуглые пальцы с бриллиантовыми перстнями кажутся совершенно лишенными костей.
— Гулять? — спрашивает она даму, которая вертит свои перчатки.
— Да, если найдется компания. Не пойдете ли вы тоже, фру Рубен?
— К сожалению, я так мало могу ходить.
— Да ведь вы очень похудели, фру Рубен.
— Вам кажется? Да, я сама замечаю, как будто бы я похудела, но вчера, когда я взвешивалась, вес оказался тот же самый. Но, быть может, это оттого, что я была тяжелее одета, более тяжелые сапоги были на мне. Так, значит, вам в самом деле кажется, что я похудела, фрекен?
— Безусловно. Да это сразу видно. Мне кажется, что вы могли бы пройтись со мной, фру Рубен.
— Нет, на что это было бы похоже! Вы, фрекен, такая юная и бодрая, не поплететесь со мной. Инспектор, пойдите сюда, — позвала она.
Инспектор подошел, снял шляпу и осведомился:
— Хорошо почивали эту ночь, фру?
— Нет, — ответствовала фру Рубен. — И в эту ночь, как всегда.
