Стас пытался втянуть в эти дела и меня, - я отбился. Что бы я ни понял про фундамент цивилизации, купеческое дело было мне чуждо.
В буфете Стакана, еще когда я не мог позволить себе пирожка, в один прекрасный день в очереди у стойки мой глаз выловил знакомое лицо. Девушка стояла в самом конце очереди, еще двигаться и двигаться, в нетерпении постукивала по полу туфелькой и, внутренне негодуя (что так и было оттиснуто в выражении ее глаз), чтобы не видеть раздражавшей очереди впереди, незряче глядела в сторону зала, взяв себя одной рукой за локоть другой, которая, с зажатым в ней кошельком, в противоречие с выражением глаз, мило и трогательно была опущена вдоль бедра. Девушка стояла так и стояла, лицом к залу, вся открытая моему взгляду, - узнавай, припоминай, кто такая, но понять, откуда мне знакомо ее лицо, я не мог. Кого я знал в Москве, кроме тех, с кем познакомился уже здесь, в Стакане? А их мне не нужно было узнавать, я их просто знал, и все.
Потом случилось, что мы прошли с ней навстречу друг другу по коридору. Теперь я узнал ее еще издали, не видя лица, - по фигуре.
Следующая наша встреча произошла в лифте. Я вскочил в готовую к отправке кабину, уже набитую до отказа народом, обтоптался на своем пятачке и тут почувствовал устремленный на себя взгляд. Это была она. Стояла в противоположном углу лифта и бесцеремонно разглядывала меня - как до того при встрече в коридоре разглядывал ее я.
И наконец мы оказались все в той же буфетной очереди рядом. Я стоял в самом ее конце, спиной к залу, разглядывая витрину, кто-то подошел, обосновался за мной, я посмотрел: кто? - и увидел, что это она.
- По-моему, мы с вами где-то встречались, - сказал я.
- Да? - Она прыснула. Не засмеялась, а именно прыснула - словно внутри ее так и бросило в хохот, но она изо всех сил пыталась сдержаться. Несомненно встречались. По-моему, в этих же стенах, только в иных обстоятельствах.
Она договаривала - я уже знал, кто она. Я даже знал ее имя. Она прыснула - и тут же я увидел ее не только в других обстоятельствах, но и в других стенах. Она выпорхнула к нам со Стасом из глубины квартиры легким цветным мотыльком, "Ира!" - шагнул к ней Стас, она вгляделась в него и, ойкнув, прыснула: "Вы в самом деле? И с другом!".
Было мгновение - я хотел открыться ей, где и в каких обстоятельствах мы встречались, но вовремя прикусил язык. Что говорить, события того вечера жгли меня горячим чувством униженности, откройся я ей - и те события тотчас бы встали между нами непреодолимой Китайской стеной. Униженному в наследство от столкновения достается слякоть ненависти, унизившему - холод презрения. Соединение их может дать только гремучую смесь. Не открываясь ей, я наглухо замуровывал свое унижение, уничтожал его, как уничтожал и ее презрение, мы становились с ней квиты, я поднимался с ней вровень, - и там уже дальше всему должен был пойти новый отсчет и счет.
- Надо же как-то затеять разговор, - сказал я в ответ на ее самоуверенное, но ошибочное замечание о месте нашей предыдущей встречи.
- Неоригинально, - парировала она.
- Зато наверняка. Люблю, чтобы наверняка.
- Как это пресно.
- Тем не менее. Люблю, - подтвердил я.
Что напрочь не соответствовало истине. Уж чего-чего, а вот этого любви к "наверняка" - за мной никогда не водилось. Вернее было бы сказать, что наоборот.
- Наверняка - удел посредственностей, - сказала Ира.
- Или гениев, - сказал я. - У нас, знаете, недостает времени размениваться на ошибки.
- Вы себя считаете гением? - вновь слегка прыснув, спросила Ира.
- Ни в коем случае, - заверил я. - Мнение друзей, знакомых и прочих окружающих.
Тут я тоже согрешил против истины. Если я и не считал себя гением, то уж кем-то сродни ему - это точно.
Так мы стояли, мололи языками - и вдруг оказались уже перед буфетчицей.
Этот наш разговор происходил в то время, когда я стал позволять себе к стакану кофейной бурды пирожок-другой. Поэтому, очутившись перед буфетчицей, я решил завершить клееж фигурой высшего пилотажа.
- Что мадемуазель собирается вкушать? - с небрежностью человека, чьи карманы трещат от банкнот, спросил я. При этом почти не сомневаясь, что она откажется.
Но она согласилась! Похоже, если бы я не предложил заплатить за нее, она была бы обескуражена и оскорблена.
Ира взяла полный обед: салат, лангет и даже пирожное к чаю, - так что я опустошил свой кошелек на неделю вперед.
Мой спутник, с которым мы собирались обсудить за кофе кое-какие проблемы (вернее, это собирался я, а он не имел и понятия), молча, не произнеся ни слова, присутствовал рядом с нами - и пока мы стояли у стойки, и пока сидели за столом, и шли затем к лифтам, чтобы выйти наружу уже каждый на своем этаже. Он разомкнул рот, только когда мы остались с ним вдвоем.
- Имеешь представление, кого клеил?
Это был тот самый оператор, с которым я выезжал на свою первую съемку. Подобно мне его звали простым и обыденным именем: Николай. Мы с ним не то чтобы подружились, а сошлись. Я полюбил работать с ним, старался всякий раз заполучить к себе в бригаду, и он натаскивал меня в операторском деле. Я с ним об этом и намеревался потолковать: об операторских фишках, о постановке кадра, о движении камеры (когда я стану снимать клипы, как мне пригодятся его уроки!).
- А что, кого я клеил? - удивился я заданному Николаем вопросу.
- А то ты не знал?
Он назвал фамилию, от которой по мне прошел электрический ток. Отец ее занимал на соседнем канале пост - не Эверест, но крыша мира Памир - это точно. Я невольно присвистнул:
- Этого только не хватало!
На лице Николая играло его обычное снисходительное выражение обладания тайным знанием.
- Дорого тебе обойдется поволочиться. Пошурует у тебя по карманам - все высвистит. Гляди! Ты, правда, человек денежный...
- Я?! - Это у меня вырвалось уже не с удивлением, а чистой воды изумлением. Интересную я имел репутацию.
- А разве нет? - проговорил Николай. - Неужели Конёв тебе не откалывает?
Меня словно подсекло, я остановился. Как бы некое понимание шевельнулось внутри меня. Как бы я что-то знал втайне от самого себя о Конёве, догадывался - и не мог догадаться до конца.
- За что он мне откалывает? - спросил я.
- За джинсy, за что-что, - сказал Николай. - Не валяй дурака-то. Будто не знаешь, что это такое.
Действительно. Я знал. Он договаривал - я уже знал. Вернее, я понял. Тот сюжет с пчеловодом - он, например, был откровенной джинсой. Иначе говоря, оплаченным. И вот еще тот сюжет, мгновенно высчитал я. И вот тот, и тот... Да почти все, которые я снимал по его наводке!
- Почему он мне должен откалывать? - произнес я, отчетливо видя ответ, который должен сейчас воспоследовать.
Он и прозвучал:
- Так ты что же, за просто так, что ли, на него горбишься?
О, каким стыдом обуяло меня! О, как была уязвлена моя гордость. Мало того, что я снимал для Конёва джинсy - и все это вокруг видели, - так я еще и был лох лохом!
- За просто так, - сказал я, трогаясь с места.
- Вот так, да? - протянул Николай, ступая за мной. Я чувствовал, он мне поверил. - Ну, ты зеленый совсем. Не учила вас, что ли, армия жизни?
- Армия учит родину любить, - сказал я.
Конёв сидел на своем месте за столом и долбил на машинке. По-другому о способе его работы на этом отмершем ныне орудии журналистского труда было и не сказать. Он нависал над машинкой всей глыбой своего тела и, выставив вниз два пальца, колотил ими по клавиатуре с такой силой, словно каждым ударом забивал гвоздь.
- Бронь! - позвал я, становясь над ним с другой стороны стола. Он так просил называть себя: "Бронь". Ну, если еще "Броня". "Слава" его не устраивало.
Погоди, погоди, потряс он руками, вскинув их в воздух.
Сложным зигзагом я молча прошелся по комнате и остановился у окна. День стоял пасмурный, мглистый, парк за дорогой внизу тонул в сизой холодной хмари, - зима уже перетаптывалась у порога и ждала момента ворваться. За что Пушкин любил осень? "Люблю я пышное природы увяданье..." Вид парка, утонувшего в холодной предзимней мгле, напомнил мне о предстоящем ночном сидении в будке киоска, климат которого становился день ото дня все суровей. Черт побери, для этого я искал себе свободы, чтобы наваривать жалкие дензнаки, морозя зад в этой коробке из фанеры и пластика!..
Конёв вбил последний гвоздь, выдернул, прострекотав зубчаткой, лист с напечатанным текстом из валиков, положил на стол и прихлопнул по нему ладонью:
- Ну? Все! Готов к труду и обороне. Какие вопросы, граф?
Язык у меня окосноязычел - будто русский был для меня иностранным.
Конёв слушал, слушал мое косноязычие, его сложенные подковкой губы загибались в улыбке все выше, выше, и наконец, с этой улыбкой, он закивал головой - подобно китайскому болванчику:
- А я-то все думал, как долго придется ждать. Когда, думал, когда? Обижаешься, что я не сам эту тему поднял? Не обижайся, нечего обижаться. У Булгакова, как там у него сказано: не просите у сильных мира сего, сами придут и дадут? Это он не прав. Кто не просит, тому незачем и давать. Не просит - значит, ему не нужно.
