- Эх! - обругал сам себя Курганов: - Свинья! Безобразник!..
Ему сделалось стыдно, и в то же время мысль о бумажнике тревожила все сильнее.
- Феня! - крикнул он, выходя за дверь. - Феня!
На лестнице послышался шелест платья и быстрые, легкие шаги.
Курганов вернулся в комнату, чувствуя себя нехорошо и неловко, но дверь уже отворилась, и на пороге стояла Феня. Он поднял голову и взглянул. Как он ни был расстроен, как ни был занят мыслью о пропавших деньгах, но, взглянув на Феню, прежде всего подумал: "Что с нею?.."
Лицо ее было строго и бледно, глаза глядели в упор, точно ждали чего-то, спрашивали, умоляли... Курганов отвернулся и нерешительно проговорил:
- Войди, Феня. Затвори дверь.
Та затворила дверь и молча ожидала вопроса, готовая по первому слову кинуться на колени, целовать и обливать слезами протянутую руку, но Курганов вместо приветствия, смущаясь и отвертываясь, спросил:
- Феня... ты не видала... бумажника?
Глаза ее сразу точно погасли. Она так же прямо глядела на Курганова, так же ждала от него чего-то, но уже блеск, и надежда, и радость пропали.
- Я говорю, не видала бумажника?.. Вчера я потерял где-то бумажник... Не у тебя забыл?
Феня закусила губу и молча качнула головой.
- Я не шучу, Феня... Там было много тысяч!..
- Много тысяч... - повторила Феня, точно сквозь сон, и руки ее опустились.
- Векселя были, деньги, бумаги разные были... Ты не видала?
Она отрицательно качнула головой.
- Я тебе не дарил его?.. Спьяну-то не припомню...
- Вот вы что подарили, - тихо сказала Феня, начиная дрожать и снимая с пальца кольцо. - Вот что подарили...
Вот... возьмите! Вот что вы подарили...
Она хотела положить кольцо на стол, но уронила. Хотела было поднять его, но у нее потемнело в глазах; хотела сказать что-то и не смогла. Она зашаталась и побежала вниз, са-ма не понимая, что с нею делается.
Максимка в это время сидел в одиночестве в кухне и весело соображал, насколько он будет богат, если Курганов отдаст ему обещанные двадцать рублей за работу.
Вдруг отворилась дверь, и Максимка от удивления вскочил с места. Феня с криком и рыданиями бросилась прямо на него, обхватила его шею и повисла, точно мешок.
- Максимушка! Максимушка! - рыдала она, дрожа и пряча на его груди свою голову. - Максимушка!.. Я пропала!..
Ее рыдания и слезы совсем ошеломили его. Он глядел на Феню разгоревшимися глазами и чувствовал, как гдето глубоко внутри его, там, где он предполагал свою душу, совершается что-то необыкновенное, странное и таинственное. Он не спрашивал и не говорил ничего, но пальцы сами сжимались в кулаки, а Феня, повиснув на его шее, вздрагивала и захлебывалась в слезах. Неполные, неясные слова прорывались иногда сквозь рыдания; они были внезапны и несвязны, мешались и повторялись.
- Какая я... какая я несчастная!.. Максимушка, какая... Максимушка, пожалей меня!.. Какая я... какая несчастная!..
Между тем наверху, в комнате Афанасия Львовича, кричали еще шибче, чем здесь. Емельяниха, взволнованная и оробевшая, доказывала, что бумажник в ее доме потеряться не мог, что она исползала все мышиные норки, но ничего не нашла, и что ей очень обидно, почему Афанасий Львович не верит, а Степанида Егоровна, вышедшая на крик из своей комнаты, горячо упрекала Курганова в легкомыслии и нападала на него тоже с криком.
- Вольно же вам по чужим спальням таскаться. Где ночевали, с тех и спрашивайте... да, с тех и спрашивайте!
- Вы про что это такое? - рассердился Курганов.
- А про то, что нечего на меня кричать! - дерзко ответила Степанида. Сами виноваты! Так вам и надобно!
Жалко что еще мало!..
- Да перестаньте вы, Степанида Егоровна! - кричал Курганов.
- Все ваши гадости мне хорошо известны, Афанасий Львович! Очень хорошо известны!
- Да перестаньте же, черт возьми!
- Нечего черкаться! Никто не виноват в этом. Спросите лучше бабушку, она все расскажет... она все знает.
- Чего я стану рассказывать? - испугалась Емельяниха. - Сама ничего не знаю, чего тут рассказывать!.. А тебе, Степанида Егоровна, стыдно и даже грешно!
- Ничего не грешно! А вы спросите ее, спросите! - обратилась она к Курганову.
Тот насторожился и внимательно взглянул на старуху.
- Говори, Емельяновна. Я не шучу. Десятки тысяч не пустяки, на ветер бросать я их не намерен. Лучше рассказывай, а не то - церемониться не стану!
- Да есть на тебе крест-то, Афанасий Львович? - растерялась совсем Емельяниха. - Что такое я видела? Ничего не видела и на душу греха не хочу брать. Только сроду у меня таких делов не бывало, и уж ты меня, ради бога, не путай. А тебе, матушка, - обратилась она к Степаниде, - стыдно!
- Нисколько не стыдно. За живое затронет, так ничего не стыдно!
- Да замолчите вы! - топнул на них Курганов. - Кричите да ссоритесь только. Я ничего не хочу знать, а вот если бумажник вы мне не найдете, я заявлю полиции.
- Так откуда ж я тебе возьму твой бумажник? - рассердилась в свою очередь Емельяниха. - Ишь ты, дело какое: посеял невесть где, а тут за тебя теперь отвечай!
Афанасий Львович топнул и мигом выпроводил из комнаты обеих хозяек, а сам надел шубу и уехал. Проходя двором, он увидел, что Кунак, лохматая Максимкина собака, повернул к сеням морду и, зажмурив глаза, воет тонким протяжным голосом...
"Ну, - подумал Курганов, - пошла теперь суматоха!" - и, кликнув извозчика, велел везти к исправнику, которого считал своим добрым знакомым и надеялся на его скорую и энергичную помощь.
Не прошло и часа, как у ворот кто-то громко и нетерпеливо зазвонил раз за разом. Максимка бросился отпирать, распахнул калитку и даже отшатнулся от внезапного испуга. Перед ним стоял полицейский с крутыми рыжими усами... А полицейских ни Максимка, ни его верный Кунак не могли равнодушно видеть.
- Где хозяйка?
- Дома, дома, - поспешил ответить Максим, пятясь к забору, между тем как Кунак, ощетиня шерсть и поджавши хвост, прыгал и неистово лаял на вошедшего.
Полицейский молча и важно прошел мимо в горницу, пробыл там минут десять, и когда возвращался и его провожала Степанида Егоровна, то, идя, он повторял все время с видимым наслаждением:
- Двадцать четыре часа!.. Дело ярмарочное!.. Двадцать четыре часа!..
Произносил он это каким-то особенным тоном, словно торжествовал, и голос его отзывался болью в смущенном сердце Максимки.
Когда же, заперев за непрошеным гостем ворота, Максимка вернулся в кухню, он увидел, что Феня неподвижно сидит на скамейке с сложенными на коленях руками. Она была очень бледна. Максимка подошел к ней и молча сея рядом.
- Что ты, Максим, какой страшный? - сказала Феля тихо и спокойно, вглядываясь в его смуглое сердитое лицо. - Нужно терпеть, Максимушка... На том свете нам все воздастся...
Голос ее был необыкновенно ласков и ровен, а глаза были ясные и светлые.
Затем она медленно вздохнула и, глядя куда-то вдаль, промолвила:
- Бог с ним, с Афанасием Львовичем! Обидел он меня... очень обидел...
И по лицу ее поплыли тихие слезы.
- Стыд ему... стыд ему! - повторяла Феня, а Максимка пристально смотрел мимо нее, в угол, злыми глазами, и недоброе чувство к Курганову разрасталось в нем с каждой секундой.
- Теперь мне одна дорога - в монастырь... Вспоминай меня, Максимушка... Вспоминай... А я все претерплю...
все... И ты терпи.
Максимка слушал и молчал, а между тем сердце его болело, сжималось и стонало. Он чувствовал, что внутри у него что-то растет все больше и шире, растет и распирает ему всю грудь и все горло, так что дышать становится трудно.
- Вот я ему... Ладно! - проговорил он, наконец. - Погоди ужо!
И Максимка, погрозив кулаком, тряхнул головой.
- Ладно!
- Что ты! Что ты, Максим! - испугалась Феня, схватывая обеими руками его кулак.
Максимка сверкнул глазами и вскочил со скамейки.
- Зарежу! Больше ничего!
Но, видя, что Феня укоризненно качает головой, он смутился.
- Как тебе не стыдно, Максим? - сказана она. - Рехнулся ты, что ли?.. Ах, Максим, Максим... Видно, мне и с тобой нельзя... и тебе нельзя душу открыть...
Она махнула рукой и ушла.
VIII
Ярмарка давно уже затихла, и усталый народ либо отдыхал, либо веселился, позабыв дневные заботы, и никто, конечно, не знал, что есть один человек, который сидит в это время на дворе на бревнышке и, не поднимая головы, думает горькую думу. Мороз пощипывает его за нос и за уши; на небе блестит месяц, окруженный громадным белесоватым кольцом; где-то жалобно воет Кунак, где-то за воротами весело громыхают бубенчики, но ничто не выводит Максимку из оцепенения; как он сел, так и сидит с опущенной головой, точно примерз. Медленно бродят у него тяжелые мысли, медленно сосет его сердце какая-то невидимая змея, и никак не может Максимка понять, что такое случилось.
А случилась такая напасть, что у Максимки заледенела вся кровь.
Сначала пришла к нему Феня и упрекнула, зачем он так напугал ее; потом она заставила его поклясться перед иконой, что не тронет Курганова; и Максимка поклялся.
