ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Готово. Поэзия - это тебе не пирожные, рублями за нее не расплатишься. Ну, мне пора, меня ждут.
ЕСЕНИН. Как? Уже? Жаль! Ну, все равно, со мной ведь всегда так. Только разоткровенничаешься, сейчас что-нибудь и заткнет глотку. И в жизни, и в стихах - всегда. Скучно это. Завидуют мне многие, а чему завидовать, раз я так скучаю. И хулиганю, и пьянствую - все от скуки. Правильно я как-то сам себе сказал:
Проплясал, проплакал день весенний,
Замерла гроза.
Скучно мне с тобой, Сергей Есенин,
Поднимать глаза.
КАРТИНА ВТОРАЯ
27 декабря. Воскресенье. Утро. Есенин и Эрлих бреют друг друга. Устинова накрывает на стол.
ЕСЕНИН. Погода дьявольская. У нас в комнате так холодно, что я даже перо был не в состоянии держать. Стихи пишу в голове... С утра хотел согреться, принять ванну. Сходил к портье, попросил подкинуть дров, а когда вернулся, посмотрел - воды в колонке нет, а огня в топке много. Тетя Лиза, она ведь может взорваться!
УСТИНОВА. Сергунька! Ты с ума сошел! Почему ты решил, что колонка должна взорваться?
ЕСЕНИН. Тетя Лиза, ты пойми! Печку растопили, а воды нет: водопровод-то закрыт. Ясно, что колонка взорвется.
УСТИНОВА. Ты дурень, Сергунька! В худшем случае она может распаяться.
ЕСЕНИН. Тетя Лиза, ну что ты, в самом деле, говоришь глупости! Раз воды нет, она обязательно взорвется! И потом, что ты понимаешь в технике?
УСТИНОВА. А ты?
ЕСЕНИН. Я знаю!
УСТИНОВА. И кто здесь работает, тоже знают. Это лучшая гостиница в Ленинграде.
ЕСЕНИН. Да! Неужели? А вот, тетя Лиза, послушай! Это же безобразие, чтобы в номере не было чернил. Я искал, искал - так и не нашел. Мне пришлось писать сегодня утром кровью. Смотри, что я сделал! (Засучил рукав, показал руку.)
УСТИНОВА. Я так и знала! Разрезал! Сергунька, говорю тебе в последний раз! Если повторится еще раз такая штука, мы больше не знакомы.
ЕСЕНИН. Тетя Лиза! Я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку! Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!
УСТИНОВА. Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра, ничего с тобой не случится.
ЭРЛИХ. Сергей, вот, держи! Это тебе от меня, карандаш, мягкий! (Протягивает ему карандаш.)
ЕСЕНИН. Спасибо, кацо! Люблю мягкие карандаши.
УСТИНОВА. Вот видишь, как кстати. И чернила не понадобятся!
ЕСЕНИН (подходит к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали Эрлиху.) Смотри, Вова!
ЭРЛИХ. Что это?
ЕСЕНИН. Стихи. (Складывает листок вчетверо и кладет ему в карман пиджака.) Это тебе. Я еще тебе не писал ведь? Правда... и ты мне тоже не писал...
УСТИНОВА. Сергунька, прочитай, что сочинил!
ЕСЕНИН. Нельзя. Это личное. ( Эрлих хочет достать, чтобы прочитать.) Вова, нет, ты подожди! Останешься один - прочитаешь.
ЭРЛИХ. Я про себя, никто не узнает, клянусь!
ЕСЕНИН. Потом прочтешь, не надо. Не к спеху ведь!
ЭРЛИХ. Не к спеху, так не к спеху, ладно.
ЕСЕНИН. А я твоим карандашом напишу тысячу строк. Напишу статью для журнала. Вот увидите! Непременно. Вот получу деньги, и начну работать. Слушай, кацо, у меня к тебе большая просьба: мне из Москвы переслали деньги, но я уже двое суток не могу их получить, так как в повестке указан твой адрес. Я напишу на тебя доверенность, и ты получишь деньги.
ЭРЛИХ. Конечно, Сергей, о чем разговор!
ЕСЕНИН. Тогда держи (Отдает ему доверенность.) Посмотри, все верно?
ЭРЛИХ (читает). Доверяю присланные мне из Москвы 640 рублей получить Эрлиху В. И.. Есенин С. А. 27 декабря 25-го года. Все правильно.
ЕСЕНИН. Только нужно заверить мою подпись у секретаря правления Ленинградского отдела Всероссийского Союза Поэтов. Заедешь к Фреману, он подпишет.
ЭРЛИХ. Хорошо, Сергей.
УСТИНОВА. Я пойду, скажу им, чтобы пустили воду в колонку. Когда все будет исправлено, Сергунька, тебя позовут (Уходит.)
ЭРЛИХ. Мне тоже надо идти. Завтра я принесу деньги.
ЕСЕНИН. Завтра? Разве ты не придешь сегодня ночевать ко мне?
ЭРЛИХ. Нет, друг, сегодня я останусь дома.
ЕСЕНИН. Почему?
ЭРЛИХ. Мне надо хорошо выспаться. Во-первых, рано утром нужно зайти на почту, чтобы получить деньги. А, во-вторых, с утра мне надо попасть на прием к врачу. Тем более, что и то, и другое рядом с моей квартирой.
ЕСЕНИН. Иди, Вова, выспись! Я тоже отосплюсь, а завтра - за работу! Достань нам квартиру в семь комнат. Три я возьму себе, а четыре - Устиновым.
ЭРЛИХ. Попытаюсь, Сергей! До завтра! (Уходит.)
ЕСЕНИН (читает перед зеркалом). Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
УСТИНОВ (входит). Привет, Серж! Ну, как тебе у нас, в Питере?
ЕСЕНИН. У вас хорошо в Питере, Жорж, а в деревне в миллион раз лучше. Деревня - жизнь. Я теперь окончательно решил, что буду писать о деревенской Руси.
УСТИНОВ. А город?
ЕСЕНИН. Давит он меня. Кругом - одна сволочь, не к кому голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко, и их очень и очень мало. Я устал жить, вероятно, я уже не создам ничего значительного. Вот, послушай стихи, Жорж. Перед самым отъездом в Питер написал.
Помнишь, наши встречи, споры и мечты?
Был тогда я молод, молод был и ты,
Счастье было близко, жизнь была ясна,
В дни осенней хмури в нас цвела весна,
Мы теперь устали, нам бы как-нибудь
Поскорее выбрать ежедневный путь,
Нам бы поскорее завершить свой круг...
Разве я не правду говорю, мой друг?
УСТИНОВ. Серж, что с тобой?
ЕСЕНИН. Плохо пишется, Жорж. Чувство смерти преследует меня. Часто ночью во время бессонницы я ощущаю ее близость. Это очень страшно. Тогда я встаю с кровати, включаю свет и начинаю быстро ходить по комнате, читая книгу. Таким образом, рассеиваешься. Наверное, я скоро умру. Ты обязательно приходи меня хоронить, слышишь, Жорж! Ну а если ты умрешь раньше, то я обязательно приду.
УСТИНОВ. Сплюнь, Серж! И забудь об этом.
ПОРТЬЕ (входя). Сергей Александрович, ванна готова, можете идти. (Уходит.)
УСТИНОВ. Иди, Серж, прими ванну, расслабься. А я к себе соснуть часика два.
ЕСЕНИН. Жорж, давай найдем вместе квартиру и вместе будем работать, как тогда, в "Люксе", помнишь?
УСТИНОВ. Помню.
ЕСЕНИН. Я начну все сызнова... Ты, конечно, зайдешь ко мне вечером?
УСТИНОВ. Конечно зайду, Серж!
ЕСЕНИН. Обязательно заходи, только поскорее! И еще, Жорж, скажи им, чтобы меня пускали к тебе по утрам. Побеседовать!
УСТИНОВ. Хорошо. (Уходит.)
День. Есенин один в номере.
ЕСЕНИН (перед зеркалом). Ах, метель такая, просто черт возьми!
Забивает крышу белыми гвоздьми.
Только мне не страшно и в моей судьбе
Непутевым сердцем я прибит к тебе.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале). А, давай, махнем к Клюеву!
ЕСЕНИН. Не могу. Ведь он сам обещал придти сюда. И не пришел. А я ждал. Значит, Николай меня не любит.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А мы сами явимся. Увидишь, как он обрадуется. Ты же сам говорил, что он оказал на тебя некоторое влияние.
ЕСЕНИН. Может быть, вначале, а теперь я далек от него. Он весь в прошлом!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но ведь ты все равно продолжаешь его любить?
ЕСЕНИН. Хорошо, едем! Я хочу еще раз встретиться с ним.
Задняя стена в номере раздвигается и Есенин оказывается в квартире Клюева.
Клюев стоит перед образом с горящей лампадкой.
ЕСЕНИН. Николай!
КЛЮЕВ (оборачивается). Ах, Сереженька, еретик, златокудрый вьюнош, пришел-таки, вот уж не думал, не гадал!
ЕСЕНИН. Захотел посмотреть на тебя в последний раз. Увидеть, как живешь.
КЛЮЕВ. Живу я, мой ангел крылатый, как у собаки в пасти. Рай мой осквернен и разрушен. Сирин мой не спасся и на шестке. От него осталось единое малое перышко. Все, все погибло. И сам я жду гибели неизвестной и беспесенной. Да что уж я дорогого гостя так принимаю. Проходи, садись, голубь белый. Чем угощать прикажешь? Разве коньячком тебя попотчевать?
ЕСЕНИН. Ты же знаешь, Николай, я его никогда в жизни в рот не брал. На коньяк у меня положено заклятье.
КЛЮЕВ. И правильно. А вот твоя проклятая дьяволица Изадора раз налила мне из самовара чаю стакан, крепкого-прекрепкого. Я хлебнул, и у меня глаза на лоб полезли. Оказался коньяк! Вот, думаю, ловко! Это она с утра-то натощак - из самовара прямо! Что же, думаю, они за обедом делать будут?
ЕСЕНИН. Это ты врешь, Николай. У Дункан не было никогда никакого самовара.
КЛЮЕВ. Ну, самовара, может, и вправду не было, а коньячком-то она точно баловалась. Вот те истинный крест!
ЕСЕНИН. А чаем-то угостишь?
КЛЮЕВ. Я, Сереженька, давно уже и чаю не пью, и табаку не курю, и пряника медового не припас.
ЕСЕНИН. Не пьешь и не куришь, значит? Неужели? А я еще не забыл, Николай, как ты пытался заставить меня курить гашиш. Да ничего у тебя не вышло. Я один только знаю, какой ты подлец! Можно закурить? (Достает сигареты.)
КЛЮЕВ. Что ж, кури, кури, Сереженька. Я зла на тебя не держу.
