- Принеси, - сказал Журков. - Днем еще ничего, а к ночи хуже.
Никифоров принес стул. Журков сел, попробовал опереться на спинку, закряхтел.
- Говорят, в Рогачевке бабка заговаривает радикулит, грубовато-насмешливо вымолвил он. - Ты свозил бы меня.
- А где Лена? - спросил Никифоров.
- Пошла луку нарвать. Свезешь?.. А то, ей богу, бюллетень возьму.
- Нет, не имеешь права болеть, - без тени улыбки ответил Никифоров. Повезу хоть к шаману, а дезертирства не позволю.
- Вот-вот! - буркнул Журков. - Мало, мы "взяточники и заодно с ворюгой", теперь еще и "дезертиры".
От сковородки запахло горелым, Никифоров выключил газ.
- Давайте о чем-нибудь другом говорить, - предложил Иванченко. - А то с этими автомобилями да заказчиками забудешь все на свете.
Когда пришла Лена, они по-прежнему говорили о своем автоцентре, и она, незатейливо накрыв стол, попыталась переключить их внимание на себя. Сначала ей это удалось: ее слова брали не смыслом, а простой ревностью к гостям, которую она не умела скрыть от них. Никифоров натянуто улыбнулся, слушая о том, что Василий подрался в детском саду с новеньким мальчишкой. Лена смотрела на Журкова, лишь изредка поглядывала на Никифорова. Ее полные крепкие губы замирали, задерживая неожиданно проступавшую волевую, как у матери, складку над верхней губой. В этих взглядах невзначай была привычка сигнализировать о своем состоянии, привычка, которую дает лишь семейное приспособление друг к другу. "Ты нарочно привел их, - казалось, так говорила жена, - ты отгораживаешься чужими людьми, когда мне горько!"
- Пусть дерется, - сказал Никифоров. - Я вот в детстве не дрался, и что же? - Он тронул свой синяк.
Тут она заметила сизоватое пятнышко на щеке, которого утром не было, протянула руку; Никифоров отклонился.
- Откуда у тебя синяк?
- Он не признается, - сказал Журков.
- Да чего там, - отмахнулся Никифоров. - Давайте допьем, Лена, тебе наливать?
- Нет, я пойду наверх. Скоро Васю купать.
- Посидите с нами, - попросил Иванченко. - Когда мужики без женщин это просто пьянка. А с женщиной - праздник.
- Если вы и жене такое говорите, вам цены нет, - сказала она и взглянула на Никифорова. - Ну, пойду?
Он понял, ей не хочется уходить, она ждет, что он остановит ее.
- В женщине должна быть тайна, - продолжал Иванченко. - Красота - это всегда тайна. Вот недавно в газете писали, что семья развивается по второму закону термодинамики. - Он засмеялся, вскинул голову. - Парадоксально, но очень точно!
Он не умел смеяться, его смех выдавал лукавство.
- Согласно второму закону, все остывает, - сказал Журков. - И человек остывает и сковородка.
- А что такое тайна в женщине? - усмехнулась Лена. - Недоступность? Или своя тайная жизнь? - Ее лицо как бы осветилось усмешкой особого знания, которая, как видел Никифоров, выражала и надежду, что ей сейчас объяснят, как надо жить, и страдание от того, что она много думала над этим и не находила ответа.
- К нам приезжал врач из космического центра. - Иванченко посмотрел на Никифорова, словно спрашивал: "Я верно говорю?" - Говорит, самое тяжелое для космонавтов, что нельзя ни секунды побыть одному.
- Да, одиночество необходимо, - кивнула Лена. - Но когда его слишком много... - Хотела она или не хотела, а от затеянного ею разговора Никифорову стало больно.
- Казанова в спальню к собственной жене залезал на третий этаж по карнизу, - сказал Журков. - А у нас как? Да никак. Муж думает про жену, что он ее знает, и от скуки скулы воротит. А жена то же самое про него думает... Ну, вы еще молодые. За что выпьем?
- За женщин, - предложил Иванченко.
- Женщина будет такой, какой ее видит мужчина, - сказала Лена.
Никифорову почудилось, что она хотела сказать что-то другое, то, что касалось только их двоих, а сказанное ею - это лишь игра, подхваченная от Иванченко.
После родов у нее стали разрушаться зубы, и она объяснила, что в ее организме стало мало кальция, она отдала этот кальцин Василию и теперь мучается. Признание Лены поразило Никифорова. Василий медленно рос, а у нее появились седые волосы и морщины в углах глаз. Это было радостное и жестокое чудо: чем сильнее становился ребенок, тем заметнее изменялась Лена. Ей, выходило, надо стать здоровым Василием, потом уверенным в своих силах Никифоровым, потом своей старой матерью, у которой не было ничего дороже единственной дочери. И самой собой тоже надо было остаться. Но это уж в последнюю очередь.
Никифоров взял Лену за руку.
- Мужчина должен быть рыцарем, - сказал Иванченко.
- Конечно. - Лена улыбнулась необязательной пустой улыбкой.
И как только жена улыбнулась, Никифоров понял, что игра будет продолжаться, и ни он, ни она не смогут от нее отступить.
Выйдя во двор, мужчины один за другим прошли по узкой бетонной дорожке мимо "Жигулей", на которых лежал лунный свет, вышли за калитку и только тогда, когда Никифоров, просунув руку между штакетинами, звякнул крючком, смогли заговорить. Но задержанный Леной разговор уже меньше волновал их. Они почти насильно начали его, чтобы просто покончить с ним. "Мы не отступим, несмотря ни на что, или мы бессильны?" - вот от какого вопроса им невольно хотелось уклониться! Потому что он был прост, и его нельзя было расщепить на компромиссы.
Иванченко предложил-таки компромисс: ничего не делать, работать себе дальше, только каждый вечер пломбировать склад.
- Александр Константинович, ни одна деталь не пропадет! - с торопливым оживлением сказал он. - Маленькая пломба, а большое дело сделает. - Он посмотрел поверх придорожных тополей и, по-видимому, радуясь своей мысли, сказал. - Вечер-то какой! Луна, звезды... даже листья светятся. Шел бы так, ни о чем не думал... лишь бы лето никогда не кончалось.
- Кончится! - проговорил Журков. - Не успеешь оглянуться, не успеешь пломбу приклепать.
- Фу ты! - Иванченко махнул в его сторону рукой. - Ну как же по-другому? Останавливать центр?
- Не знаю! Ежели надо, - останавливать.
- Как у тебя все просто, - тихо сказал Никифоров, глядя в даль улицы, где поверху тянулась частая строчка огней на почти невидимых столбах. Выпорол слесаря, остановил центр. Мне кажется, Иван Иванович прав. Зарываться нам нельзя.
- Давай ко мне зайдем, - предложил Иванченко. - У меня вино есть... Да одолеем мы этого Губочева! Брось хмуриться, Вячеслав Петрович. - Он легко прикоснулся к спине Журкова. - Зайдем? Ты, как Тарас Бульба: я Губочева привел, я его и укокошу. Не укокошишь, сейчас это по-другому делается.
- Слушай, Александр Константинович, отпусти-ка ты меня опять в мастера! - сказал Журков, и в его голосе прозвучала горьковатая усмешка. - Я и раньше знал, что не по мне это, но тогда ты меня уговорил.
- Не уговаривал и уговаривать не буду! - ответил Никифоров.
- Погоди злиться. Ты пойми, Александр Константинович, тебе нужен другой человек. А то впрямь прибью кого-нибудь... Нет, раз уж не выходит, ты меня не неволь. - Казалось, он думает вслух, пробует, примеривает свою придумку, и она ему вполне подходит.
- Вячеслав Петрович, брось ты кобениться! - добродушно произнес Иванченко. - Я тебе как твой заместитель говорю: нету лучше тебя главного инженера. А уйти каждый может. Только куда? Везде одинаково. Порой думаешь: где-то открыли заслонку, предполагали - на время, а теперь не закроешь. Сейчас время личной инициативы, или, вернее, бремя. Никто нам не поможет, и уйти нельзя.
- Правильно! - сказал Никифоров. - Хлопнуть дверью уже не дано. Только я тебя не уговариваю.
- И на том спасибо, - проговорил Журков.
- Ну, зайдем? - повторил Иванченко. - Тут совсем рядом.
- Что со складом решим? - спросил Журков. - Или поймать вора за руку характера не хватает?
- Будем пломбировать склад, - суховато ответил Никифоров.
- Заячьи вы души! - беззлобно, с той же горьковатой усмешкой сказал Журков. - Какая тут заслонка? Просто заячьи вы души.
- А ты лев, - усмехнулся Никифоров.
Никифоров возвращался домой и думал, что Журков прав: послать бы все к черту и хлопнуть дверью! В конце концов Журков так и сделает, а Никифоров дотянет до финиша, потому что у него нет ничего лучшего. Он современный человек и живет работой, ему еще слишком повезло начинать ее с пустого места, с зыбучего холма, в котором однажды утонул по крышу стосильный трактор, но трактор вытащили; теперь центр построен, а Лена смотрит на Никифорова так, что не понять, о чем она думает, да и не хочется понимать; пусть все идет, как шло, куда-нибудь придет.
Улица была безлюдна, только слышались шаги Никифорова и то нарастающие, то затихающие звуки телевизора, словно каждый дом принимал и передавал ночного пешехода следующему дому.
Над перекрестком мигал желтым огнем односекционный светофор. Его повесили здесь после того, как однажды в предутренних сумерках на этом месте столкнулись хлебовоз и молоковоз. Никифоров представил мчащиеся по сонным влажным улицам машины и то бесконечное мгновение перед ударом, когда все понимаешь и ничего не можешь сделать. Он замедлил шаги и вдруг повернул туда, куда поворачивать никогда не думал. Теперь он шел быстро.
