Итак — свершилось. Смуров любим. Очевидно Ваня, близорукая, но чуткая Ваня, разглядела что-то необычное в Смурове, поняла что-то в нем, его тихость ее не обманула. Вечером того же дня Смуров был особенно тих и скромен. Но теперь, когда наблюдателю было ясно, какое счастье над Смуровым стряслось, — именно стряслось, — ибо есть такое счастье, которое по силе своей, по ураганному гулу, похоже на катастрофу, — теперь можно было разглядеть некий трепет в его тихости, некий румянец радости сквозь его загадочную бледность. И Боже мой, как он смотрел на Ваню! Она опускала ресницы, ноздри у нее вздрагивали, она даже покусывала губы, скрывая от всех свои прелестные чувства. В этот вечер, казалось, что-то должно разрешиться.
Бедного Мухина не было. Хрущов тоже отсутствовал. Зато Роман Богданович (набиравший матерьял для дневника, который он еженедельно, со стародевичьей аккуратностью, посылал в виде писем приятелю в Ревель) был в тот вечер звучен и навязчив. Сестры, как всегда, сидели на диване. Смуров стоял, облокотившись о рояль, и смотрел, смотрел на гладкий Ванин пробор, на смугло-розовые щеки… Евгения Евгеньевна несколько раз вскакивала и высовывалась в окно: должен был прийти попрощаться дядя Паша, и она хотела непременно поднять его на лифте. «Я его обожаю, — смеясь говорила она. — Он ужасный чудак. Вот вы увидите, он ни за что не позволит, чтобы его поехали провожать». «Вы играете?» — любезно спросил Смурова Роман Богданович, многозначительно косясь на рояль. «Играл когда-то», — спокойно ответил Смуров, поднял крышку, мечтательно посмотрел на оскал клавиатуры и опустил крышку опять. «Я люблю музыку, — конфиденциально сообщил Роман Богданович. — Помнится, когда я был студентом». «Музыка, — сказал Смуров, повысив голос, — иногда выражает то, что в словах невыразимо. В этом смысле и тайна музыки». «Вот он», — крикнула Евгения Евгеньевна и выбежала из комнаты.
«А вы, Варвара Евгеньевна? — грубым и тучным своим голосом спросил Роман Богданович. — Вы — перстами легкими, как сон — а? Ну, что-нибудь… Какую-нибудь ритурнеллу». Ваня замотала головой и как бы нахмурилась, но тотчас прыснула со смеху и склонила лицо. Она смеялась, верно, над тем, что вот — какой-то чурбан предлагает ей сесть за рояль, когда и так вся ее душа гремит и переливается. В эту минуту можно было видеть на лице у Смурова совершенно неистовое желание, чтобы лифт с Евгенией Евгеньевной и дядей Пашей навеки застрял, чтобы Роман Богданович провалился прямо в пасть к синему персидскому льву, вытканному на ковре, и главное, чтобы исчез я — этот холодный, настойчивый, неутомимый наблюдатель.
Но уже в прихожей сморкался и посмеивался дядя Паша; вот он вошел и остановился на пороге, глупо улыбаясь и потирая руки. «Женичка, — сказал он, — а я ведь здесь, кажется, никого не знаю. Познакомь, познакомь». «Ах ты, Господи, — сказала Евгения Евгеньевна, — да ведь это ваша племянница». «Как же, как же», — сказал дядя Паша и добавил что-то возмутительное о бархатных щечках. «Остальных он вероятно тоже не узнает», — вздохнула Евгения Евгеньевна и громко стала нас представлять. «Смуров! — воскликнул дядя Паша, и брови его защетинились. — Ну, Смурова-то я уже хорошо знаю. Счастливец, счастливец, — лукаво продолжал он, ощупывая Смурову руки и плечи, — как не знать… Мы знаем все… Одно скажу: береги ее! Это дар небес. Будьте счастливы, мои дети…»
Он повернулся к Ване, но та, прижав скомканный платочек ко рту, выбежала из комнаты. Евгения Евгеньевна, издав странный звук, поспешно последовала за ней. Дядя Паша однако не заметил, как неосторожной своей выходкой, непереносимой для нежной души, довел Ваню до слез. Роман Богданович вытаращил глаза и с большим любопытством разглядывал Смурова, который — какие бы чувства он ни испытывал — держался прекрасно.
«Любовь — большая вещь», — сказал дядя Паша, и Смуров вежливо улыбнулся. «Эта девушка клад. Вы ведь молодой инженер, не правда ли? Работа клеится?» Смуров, не вдаваясь в подробности, сказал, что зарабатывает хорошо. Роман Богданович вдруг хлопнул себя по коленкам и побагровел. «Я вот поговорю о вас в Лондоне, — сказал дядя Паша. — У меня много связей. Да, я еду, я еду. И даже сейчас».
И необыкновенный этот старик, посмотрев на часы, протянул нам руки, и Смуров, от избытка счастья, неожиданно с ним обнялся.
«Ну и дела… Вот чудной!» — сказал Роман Богданович, когда дверь за дядей Пашей захлопнулась.
В гостиную вернулась Евгения Евгеньевна. «Где он?» — спросила она с недоумением и, узнав, что он скрылся, забеспокоилась о том, что дверь внизу заперта. Она побежала на лестницу, но дядя Паша исчез, — и было что-то магическое в его исчезновении.
Евгения Евгеньевна быстро подошла к Смурову. «Пожалуйста, простите моего дядю, — заговорила она. — Я имела глупость рассказать ему про Ваню и Мухина. Он, очевидно, перепутал фамилии. Я сперва совершенно не думала, что он такой гага…»
«А я слушал и думал, что с ума схожу», — вставил Роман Богданович, разводя руками.
«Ну, перестаньте, Смуров, перестаньте, — продолжала Евгения Евгеньевна. — Что с вами? Не надо так принимать это к сердцу. Ведь тут ничего нет обидного для вас».
«Я ничего, я просто не знал», — хрипло сказал Смуров.
«Ну как — не знали! Все знают… Это уже столько времени длится. Да-да, они обожают друг друга. Почти уже два года. Слушайте, что я вам расскажу про дядю Пашу: однажды — еще когда он был сравнительно молод — нет, вы не отворачивайтесь, это очень интересно, — когда он был сравнительно молод — шел он как-то по Невскому…».
Далее следует короткая пора, когда я перестал наблюдать за Смуровым, отяжелел, оделся прежней плотью, — словно действительно вся эта жизнь вокруг меня была не игрой моего воображения, а сам я в ней участвовал телом и душой. Если ты не любим, но не знаешь в точности, любим ли возможный соперник, — а если их несколько, не знаешь, который из них счастливее тебя; — если находишься в том исполненном надеждой неведении, когда расточаешь на догадки невыносимое иначе волнение, — тогда все хорошо, можно жить. Но беда, когда имя наконец названо, и это имя не твое. Ведь она была очаровательна до слез, во мне поднималась со стоном ужасная соленая ночь при всякой мысли о ней. Ее бархатное лицо, близорукие глаза, нежные губы, которые на морозе сохли и припухали и как бы линяли по краям, расплываясь лихорадочной розоватостью, требовавшей прохлады кольд-крема, ее яркие платья и крупные колени, которые нестерпимо тесно сдвигались, когда она, играя с нами в дурачки, наклоняла черную шелковую голову над картами, и руки ее, грубоватые и холодные, которые особенно сильно хотелось трогать и целовать, — да, все в ней было мучительно и как-то непоправимо… И только во сне, обливаясь слезами, я ее наконец обнимал и чувствовал под губами ее шею и впадину у плеча, — но она всегда вырывалась, и я просыпался, еще всхлипывая. Что мне было до того, глупа ли она, или умна, — и какое у нее было детство, и какие она читала книги, и что она думает о мире, — я ничего толком не знал, ослепленный той жгучей прелестью, которая все заменяет и все оправдывает и которую, в отличие от души человека, часто доступной нашему обладанию, никак нельзя себе присвоить, как нельзя к имуществу своему приобщить яркость облаков в ветреный вечер или запах цветка, который тянешь, тянешь до одури напряженными ноздрями, и никогда не можешь до конца вытянуть из венчика. Как-то, на Рождестве, перед балом, на который они все шли без меня, я увидел между двух дверей в зеркальном просвете, как сестра пудрит ей обнаженные лопатки, а в другой раз я заметил у них в ванной комнате особую такую дамскую сеточку для поддержки груди, и это были для меня изнурительные события, которые страшно и сладко влияли на мои сны. Но должен признаться: ни разу во сне я не пошел дальше безнадежного поцелуя (я сам не понимаю, почему я так всегда плакал, когда мы встречались во сне). То, что мне нужно было от Вани, я все равно никогда бы не мог взять себе в вечное свое пользование и обладание, как нельзя обладать окраской облака или запахом цветка. И только, когда я наконец понял, что все равно мое желание неутолимо и что Ваня всецело создана мной, я успокоился, привыкнув к своему волнению и отыскав в нем всю ту сладость, которую вообще может человек взять от любви.
Постепенно я начал снова заниматься Смуровым. Между прочим оказалось, что, несмотря на свое неравнодушие к Ване, Смуров под шумок облюбовал горничную Хрущовых, — восемнадцатилетнюю девицу, очень привлекательную сонным выражением глаз. Сама-то она вовсе не была сонной: смешно подумать, до каких развратных и игривых ухищрений доходила эта скромная девица — Гретхен или Гильда, не помню, — когда дверь была заперта на ключ, и почти голая лампочка на висячем шнуре озаряла фотографию молодца в тирольской шляпе и яблоко с барского стола. Об этом Смуров подробно и не без некоторой гордости рассказал Вайнштоку, который, ненавидя игривые истории, красноречиво испускал сильное «фу!», когда слышал сальность. Потому-то ему особенно охотно такие вещи и рассказывали.
