Водитель за перегородкой включает приемник, не отрываясь от дороги, одной рукой ищет музыку, стараясь, должно быть, отличиться в установлении минутной связи с его нелюдимым пассажиром. Посреди иного музыкального гомона слышу кличи и всхлипывания пьянящего и шероховатого блюза в исполнении одного известного кубинского джазового трубача. Нашел, что хотел. Затылком и волосами с проседью он совершенно со мною, этот водитель, хотя и не старается заговорить или повернуть ко мне голову. Остаюсь равнодушен ко всем его усилиям.
У всех нот разные лица; одна улыбается мне, другие предостерегают. Вот одна с поднятым перстом, вся она такова, что в каждом из очертаний ее содержится нечто поучающее, утвердительное, менторское. Несколько похожих одна на другую, будто сестры, будто собачонки, что гоняются друг за другом; у них идет игра. Вот одна будто выглянет в окно, вздохнет и - поди распознай, о чем ее жалоба! - тотчас же укроется в себе. После каждой остается свой след, свое послезвучие, это словно росчерк птичьего крыла на полотне угасающего неба. Снова в машине. Миру с его нарочитостью сиротства потеряться ли в шествиях забвений или блаженств; навсегда. Преимущество. Мне не кажется, что я слишком запутался в своих играх и безделицах утверждения. Иногда сознанием возвращаюсь к Нелли или к Марку, думаю об отце и о своем доме. Не знаю того и не думаю о том, какое из моих ощущений мне более всего неприятно. Мучение всегда музыкально, оно подчиняется тем же законам, что и любая музыкальная форма, с какими бы свободой или навязчивостью ни развивались они.
Приехали. Сразу выхожу из машины, стараясь скорее освободиться из ее плена, из ее власти. Расплачиваюсь, иду по тротуару, поворачиваю за угол, иногда натыкаюсь на прохожих. Шагаю, как пьяный, хотя и не пил сегодня ничего, только один раз с Марком. Знаю, что могу сразу же стряхнуть с себя все наваждения ума, но не делаю этого, стараясь подольше сохранить их власть над собой и очарование. Некоторые из ощущений теперь совершенно новые и пока непривычные для меня. Я только прикидываюсь прохожим, я строю из себя человека, шагами беспорядочными и дыханием жадным приумножая сходство.
Поднимаюсь к Нелли, здесь меня ждут, скоро мы раздеваемся и идем в спальню, и у меня ничего не получается с ней, хотя я ее и невероятно хотел, когда сегодня собирался к ней, это точно. Такое в первый раз со мной, никогда не бывало ничего подобного во все продолжение нашей многолетней освежающей любви. Мне всегда прежде было очень просто с Нелли, когда-то я даже серьезно думал жениться на ней, это было раньше. Меня всего колотит, стучат зубы, хотя где-то, в глубине существа, я сейчас довольно равнодушен, я знаю об этом. Наверное бы, вообще ничего не надо было сегодня, думаю я. Многие ночи проводили мы без сна в одних изобретениях нежности.
Она вдруг заливается слезами от нетерпения и обманутых ожиданий, нагая, она опускается на пол передо мной и влажным лицом зарывается мне в колени. Подожди, подожди, - шепчет она, и - слезы. Я запускаю пальцы ей в волосы, склонившись над ней, дышу ей в затылок и шепчу что-то бессвязное. Я думаю, что от жалости к ней у меня сейчас может появиться желание, так оно и выходит, действительно появляется, может быть, и не такое сильное и нестерпимое как обычно, но все-таки несомненное, отчетливое желание. Она замечает это, и, когда поднимает на меня глаза, все лицо ее светится благодарностью и нетерпением.
Мы снова вытягиваемся на простынях, и опять ничего. Во мне все сразу гаснет, одни только бессмысленные дерганья, и - все; безо всякой жадной безжалостной неудержимой мужской энергии. Я словно гимнаст, сорвавшийся со своего снаряда и летящий вниз, мучительно летящий вниз, жаждущий определенности, жаждущий окончания муки. Слишком много мысли, милый Моцарт. Ровно столько, сколько выходит само собой. Что же это? Приз за самое лучшее негодование? За самую отъявленную благодарность? Меня чуть ли не тошнит от внезапного ощущения собственного бессилия; собственное дыхание и собственное тело вызывают у меня почти отвращение, я не могу уже не думать о том, что вошло в меня однажды разлагающей, въедливой, самоистребительной силой. Прежде я всегда бывал достаточно уверенным в себе, и сладость ныне раздражает как уже виденное сотни раз. Ну, вот, наконец, и попался! Да нет же, сегодня еще пустяки!.. Так много внимания главному герою! Мне досадны ее попытки чего-то непременно добиться от меня, хотя ничего уже более не будет после, она вскоре понимает меня, вдруг понимает, и оставляет в покое. Потом все действия ее - только жалость и ласка, в ней появляется что-то материнское, какие-то новые кротость, терпение, забота. Они все чрезвычайно любят носиться с этим. Агасфер-отвращение. Воздух.
Скоро она встает, надевает халат, я тоже одеваюсь, она идет на кухню и готовит кофе, а я в это время принимаю душ. - Ты не хотел приходить, но все-таки пришел, - говорила Нелли. Из несформулированного. Изобретение кротости.
- Я хотел прийти, но мне не следовало этого делать, - возражаю. Существующее сохраняет себя только мгновение, в которое протекает. О чем?
- Да, мне кажется, я понимаю, - соглашается Нелли. Свет ночника блуждает в зелени штор, и никто не выходит победителем. И соглашаясь, прекословлю. Первая фраза, которая... - Ты очень боишься? - спрашивает.
- Нет, наверное, - отвечаю. - Хотя и переполнен сейчас неощутимым. У меня появилась возможность сделаться виртуозом священнодействия существования, и я не сумел устоять или отказаться. Мне еще предстоит держать себя так, чтобы гибель блаженства сделалась только началом человека. - С предплечий, с груди бедер стекают струйки воды, никогда прежде не обращал на это внимание, все на мне чужое, незнакомое, непривычное, как будто новая одежда, рассматриваю свою кожу, свои руки, разве что в детстве смотрел так. Прозрения бытия? Изобретения вопля. Вынести существующее. Гальванизированный. Ad libitum.
Я вытираюсь, расчесываю волосы и выхожу из ванной. Мы пьем кофе со сливками и едим бутерброды с поджаренной рыбьей молокой, Нелли сидит напротив меня, совсем рядом, только протянуть руку, я снова ее хочу, но это уже не важно, я ничего не говорю о своем желании, и мы уже не делаем новых попыток. Мы почти не говорим с нею. Что сталось с нашей прежней близостью? Хотя, возможно, что и это не более чем видимость, всего лишь видимость. Я только лениво пересказываю Нелли содержание своей статьи, напечатанной в одном научном журнале. Она слушает со своей привычной обязанностью вдумчивости и ни разу не прерывает меня. Скоро я переодеваюсь и ухожу.
Я вышел от Нелли со странным чувством не то, что бы облегчения, но, пожалуй, скорее удовлетворения от выполненной работы, хорошо или плохо выполненной - это уже другой вопрос, но, во всяком случае, к этому уже не нужно будет возвращаться никогда. Отчего-то вспоминаю, что у нее в спальне висят две репродукции с картин Пиросманашвили "Ишачий мост" и "Продавец дров". Она-то знает, что мне когда-то нравилось такое. Несколько шагов, и ощущение беспокойства. Быть может, я завербован космосом или смертью, и в кармане у меня лежит соответствующее удостоверение, но только я об этом забыл, и теперь потому бездействую, что мне еще не разъяснили толком целей моей миссии. Гомон улицы лишь касается осторожно. Подошвы.
Около одиннадцатого часа, на один больше, чем у Спасителя, небесного иудея Иисуса. Иду пешком довольно долго и кутаюсь, только кутаюсь в самую теплую из одежд - в безразличие. Я теперь уже гораздо спокойнее, чем прежде. На улице уже совсем темно, с неба понемногу моросит, и влажные тротуары повсюду сверкают отраженным светом витрин. По проспекту шириною со среднего размера площадь снуют разнообразные сонмища автомобилей, нетерпеливо сигналящих, тормозящих на светофорах, снова вырывающихся лидировать, будто бы в безмолвном состязании их водителей в своеволии. От остановки к остановке пробираются разрисованные рекламою автобусы, привычно подбирая слегка осоловелых вечерних пассажиров; верткие фургончики коммивояжеров чудом выруливают из всего чадящего выхлопными газами, жестяного месива; словно потешаясь над всеми заботами четвероногих, пулею вперед вырывается младший брат - мотоциклист, в кожаной куртке, в шлеме, как у астронавта, с прямою посадкою, будто слившийся в единое целое со своим молниеносным снарядом. Взором замирающим провожаю всех скоростных херувимов. Росчерки существования их искусством сгорающего пороха напоены.
Праздная часть населения готовится к ночной жизни. Все бары открыты, из фойе небольшого кинотеатра доносится музыка, исполняемая оркестром перед одним из последних сеансов. В иных магазинчиках на витрины натягивают пластиковые жалюзи, протирают окна, вывозят мусор, сдают дневную выручку, договариваются по телефону с любовницами, проверяют счета. Прогуливаются проститутки, как будто пребывающие на страже всякого ночного телесного томления. У них усталые лица, машинально отмечаю я, проходя через зону их особенного доискивающегося требовательного притяжения. Бритоголовые юнцы лапают своих патлатых подружек, и те, и другие что-то жуют, поминутно сплевывая на асфальт. Два музыкальных театра, один подле другого, успевшие уже поглотить несколько сотен вечерних зевак, специально пришедших, чтобы поглощать, в свою очередь, предлагаемые им незамысловатые шоу, сверкают светом электрических гирлянд на фасадах, рядом движущаяся реклама силится убедить всякого прохожего в исключительности идущего представления. У входов в оба театра пустыннее, нежели где-нибудь в других местах, как будто бы всех засосало вовнутрь разряжением.
