Но жизнь выталкивала меня отовсюду, и я оставался все тем же единоличником, каким был и до революции. Почему это так происходило? В одной рецензии на мою книгу я прочитал вот что: "Гумилевский принял революцию, но не сроднился с ней".
В другой рецензии, относящейся к тем же моим рассказам, наоборот, говорилось так: "Гумилевский, несомненно, идеологически - наш писатель, который не только черпает из революции материал для своих произведений, но и мыслит и чувствует вместе с революцией"...
В 1917 году мне было 27 лет. Это значит, что я был уже человеком со строгим мировоззрением, твердыми намерениями, ясным путем жизни и деятельности. Со школьного обучения по толстовским "Книгам для чтения" (и вплоть до "Отца Сергия", "Дьявола" и "Фальшивого купона") я жил и мыслил под влиянием великого писателя, влиянием, о котором теперь человечество уже не имеет представления...
Только дураки не признают фактов. Но как же бы я мог сродниться с самой формулой, непостижимой для моего семинарского мышления, формулой диктатуры пролетариата, излагавшейся в "Вопросах ленинизма" так: "Диктатура пролетариата есть никем и ничем неограниченная власть рабочего класса..."
Октябрьская революция начиналась бескровно и такою она вошла в историю человечества, но такой не осталась: тысячелетний гнев, тайный и страстный, искал выхода, и вряд ли мог кто-нибудь предотвратить нашествие четверки матросов в Мариинскую больницу, где лежали члены Временного правительства А. И. Шингарев и Ф. Ф. Кокошкин. Они были застрелены в своих постелях, на глазах беспомощных сестер и нянек. Матросы ие были разысканы, да никто их и не искал - стихия была неотвратима, и она шла по всей Русской земле. Если этот гнев мог обрушиться на голову двенадцатилетнего гимназиста, то как бы он мог не пасть на голову царя и всяческих министров!
Все это можно принимать, но как мог бы я сродниться с формулой диктатуры, с разгоном Учредительного собрания, с расстрелами заложников, бессудными казнями, с политическим безумием Сталина, теперь, в дни 50-летия революции, отражаемым, как в зеркале, таким же безумием Председателя Мао в Китае?!
Чтобы сродниться с Октябрьской революцией, надо было стать с детских лет профессиональным революционером, а я стал профессиональным литератором. И как я не мог сродниться с революцией, так профессиональные революционеры не могли и не могут по сей день сродниться с литературой. Они принимают ее как факт, как необходимость, всячески помогают ей, как я революции, но профессиональными писателями не становятся, как я не мог стать профессиональным революционером, будучи в 1917 году уже литератором.
Больше того. Я не мог сродниться, свыкнуться с революционным языком, с советским общепринятым словарем и писал все 50 лет так, как писал, и по сей день ощущаю отвращение, почти физическое, когда слышу или читаю "бензобак", "оперсводка", "сопромат", "зачетка", "Дзержинка", "Ленинка" - слова, столь же оскорбляющие русский язык, как и людей, к которым они относятся, хотя бы только по форме.
Как-то, проходя по Пассажу, я заметил вывеску с крупной надписью: МЕТИЗЫ. Слово это я слышал, но мне не пришло в голову, что это тоже сокращенное соединение двух слов. Я просто не знал, что он значит, и отнес его к терминам специального характера.
Поэтому я зашел в магазин посмотреть на эти самые метизы. На полках магазина ничего необычного я не увидел: ножи, вилки, замки, щипцы, клещи, отвертки.
- Покажите мне пожалуйста, где тут метизы? - спросил я продавца, дремавшего за прилавком.
Он с некоторым недоумением развел руками на обе стороны...
- Вот это все метизы...- пояснил он.
Я вышел, ничего не понимая, и, только снова взглянув на вывеску, вдруг сообразил, что метизы - это металлические изделия...
Герцен с уважением вспоминает собеседника, обратившего его внимание на то, что слово обладает способностью обратно воздействовать на человека. Теперь мы знаем, что словом можно поднять температуру тела у любого из нас. Вот почему со словом надо обращаться не только честно, но и осторожно.
"Метизы" никак не воздействуют - ни прямо, ни обратно. Таких слов в нашем словаре за полвека накопилось немало, так же как и готовых стандартных выражений, без которых моя речь и кажется чужой, не советской.
Яков Семенович Рыкачев говорил мне:
- У вас все правильно, Лев Иванович. Одна беда - словарь не тот!
Общепринятого советского словаря, как он сложился за полвека, действительно, в моих книгах нет, да и не могло быть. Речь идет, конечно, не об отдельных словах, а о системе словоупотребления, распространенных мыслительных категориях, о системе выражений. Политическое лицемерие изгнало из слова прямое его значение, и слова уже не чувствуются, а просто нанизываются одно на другое. В "Комсомольской правде" 30 апреля 1959 года печатается, например, заметка под ответственным заголовком "Высокая мерка" о героизме матроса подводной лодки, погасившего пожар в люке. Описание подвига заключается так: "Когда Иван поднялся наверх, его буквально задушили в объятьях".
Одного героя задушили, а о другом я читал, что он "буквально разрывался на части", но тем не менее остался жив.
Бездумное словоупотребление переходит в бездумный, бездушный разговор.
Случилось мне как-то слушать выступление по радио представителя учреждения Министерства торговли Прохоровой. Начала она свою речь так:
- Москвичи уже в прошлом году получили немало подарков - новые продовольственные магазины, столовые, кафе. Новые подарки готовим мы и в наступающем году...
Получается, что Прохорова или учреждения, которые она представляет, не обязанности свои по службе выполняют, а занимаются благотворительной деятельностью, одаривая москвичей магазинами, столовыми, овощными палатками и прочими подарками, за которые, естественно, и ждут благодарности от московских жителей.
Как это ни странно, но такие взгляды на исполнение своих служебных обязанностей свойственны нашим деятелям. Они достались в наследство от культа Сталина и поддерживаются идущими им навстречу восхвалениями и благодарностями.
Впрочем, когда Лион Фейхтвангер, беседуя со Сталиным, указывал ему на "безвкусное, преувеличенное преклонение перед его личностью", Сталин пожал плечами и высказал предположение, что "это люди, которые довольно поздно признали существующий режим и теперь стараются доказать свою преданность с удвоенным усердием".
"Подхалимствующий дурак,- сердито сказал Сталин,- приносит больше вреда, чем сотни врагов".
Благодарить Сталина "за счастливую , жизнь, за счастливое детство" значит культивировать бездумное употребление слов, превращающихся в бездумный и бездушный разговор.
С таким бездумным употреблением слов воевал еще Горький, и война эта временами снова вспыхивает, но побед не одерживает. Наоборот, побеждает бездумный разговор. Теперь уже можно различать своеобразные правила, по которым развивается разрушение русской речи и литературного языка. Прививается употребление глагола без дополнения: "ах, как я переживала, как переживала", без дополнения, что именно переживала, и постепенно глаголы действительного залога, переходят в соседнюю группу среднего залога.
Так начинают употребляться бог знает что означающие слова: "повышаем, повышает!", "вкалываем вовсю"... Теперь с молниеносной быстротой возникло употребление цифр без определения, к чему они относятся. Начало положила реклама Экспо' 67, а теперь уже любой редактор покачает головой, если увидит: "В тысяча девятьсот семнадцатом году..." и лишнее, само собой разумеющееся, слово выбросит.
Сложносокращенные слова, обгрызенные глаголы, прилагательные, числительные, существительные ни в какой мере не прививают лаконизм речи, изящество - выражениям. Послушаем несколько часов дикторов радио:
- Трансляция передачи из Ленинграда...
- Вечерний отрезок времени можно посвятить театру, кино, чтению...
- Опыт нашей практики свидетельствует о возможности повысить выпуск метизных изделий почта вдвое...
Академик Л. В. Щерба совершенно правильно указывал на то, что "когда чувство нормы воспитано у человека, тогда-то он начинает понимать всю прелесть обоснованных отступлений от нее".
И тогда-то, добавим мы, он начинает чувствовать отвращение к необоснованным отступлениям от нее...
Необоснованные отступления от норм языка свидетельствуют об отсутствии чувства нормы. Вот почему борьба с порчей языка оказывается бесплодной. Сколько уж раз в статьях, лекциях, спорах убедительнейшим образом доказьталось, что грамотный русский человек не может говорить "пара лет", "пара слов", "пара минут", и тем не менее я все чаще и чаще слышу это нестерпимое соединение несоединимых по природе слов!
И. А. Бунин пишет в своей автобиографической повести, что при виде слова "чреватый" в газете, у него вспыхивало желание убить автора. У писателя, проводящего всю жизнь в поисках точного, выразительного, потрясающего слова, такая нетерпимость к необоснованным нарушениям языковых норм понятна, естественна, даже обязательна.
