Иуда Гросман отложил газету и допил пиво. Кафе понемногу наполнялось людьми, в которых трудно было предположить завсегдатаев заведения: они сидели смирно и сдержанно гудели, как зрители в театре перед началом спектакля. Были, однако, и такие, на которых глядели; было их двое, они помещались неподалеку от Иуды Гросмана, пили вино и вели разговор в довольно-таки высоких тонах о каком-то Жан-Жаке Корсаке. Из разговора следовало, что этот Корсак, прощелыга и негодяй, напечатал в литературном журнале статью, полную инсинуаций и наскоков. Разглядывая ругателей этого Жан-Жака, Иуда пришел к выводу, что они - птицы невысокого полета, начинающие скорей всего литераторы, а внимание к ним со стороны любопытных посетителей объясняется тем, что действительные знаменитости покамест еще не появились на сцене. Всё это было похоже на Москву: там простой люд тоже ходил поглазеть на писателей, только глазел он на Иуду Гросмана, а тут его никто не знает и, вместо того чтобы оборачиваться ему вслед, праздные французы пялят глаза на собственных сочинителей. Дома слава обременяла, здесь ее отсутствие немного огорчает: могли бы и поглядеть.
Наискосок от Иуды Гросмана сидела за круглым маленьким столиком на чугунной ноге странная пара: мужчина средних лет с высоким чистым лбом и короткими густыми усами, в дурно сшитом темном костюме, и пожилая женщина в броском не по возрасту платье цвета чайной розы, украшенном страусовыми перьями, мехом лисицы и черной стеклярусной россыпью. В руках женщина держала раскрытый веер, на створках которого было написано по-русски: "Анархия - наша мать".
"Эмигранты,- со смущением в душе подумал Иуда Гросман.- Белые..." Мужчина ничуть не был похож ни на генерала, ни на писателя-антисоветчика. Но подуло опасностью, как из сырого, темного угла, и вместе с тем так потянуло подойти, подсесть, сказать: "Здрасьте! Я из России, Лютов меня зовут. Ну, как вы тут?"
Усатый ел батон с колбасой, степенно прихлебывал кофе из большой чашки. Наклонясь к нему, дама что-то говорила беспрерывно и щелкала веером, энергично сводя и разводя его костяные створки. Заметив взгляд
Иуды Гросмана, усатый внимательно на него посмотрел и улыбнулся вполне дружелюбно. Обернулась и дама, поглядела оценивающе.
Иуда Гросман легко поднялся со своего стула и шагнул к незнакомцам.
- Позвольте представиться,- подойдя вплотную, сказал Иуда.- Бога ради, извините за такую беспардонность, но мы ведь, кажется, соотечественники. А я первый день в Париже, только приехал, и вот подумал...
- Садитесь вот,- вопросительно взглянув на даму, сказал усатый.- Мария меня ругает за то, что я на улицу выхожу: мол, опасно. А я в людях разбираюсь, меня чутье никогда еще не подводило. Вы не тот.
- Мария Глосберг,- протягивая руку, представилась дама.- Вы, что, оттуда? - Она говорила быстро, невнятно, с сильнейшим французским акцентом.- И не боитесь с нами разговаривать?
Иуде вдруг расхотелось представляться Кириллом Лютовым, который все же задумался бы десять раз, прежде чем заговорить в Париже с незнакомыми людьми.
- Гросман,- раздельно сказал он.- Иуда Гросман.
- Писатель? - спросила Мария.- Так это вы?
Иуда улыбнулся смущенно, как бы виновато приподнял плечи, а потом снова опустил их: да, писатель, да, тот самый, и, несомненно, приятно, что это имя говорит само за себя в Париже.
- Я профессор Сорбонны,- объяснила свое знание Мария Глосберг.- И председатель Общественного фонда поддержки Нестора Ивановича Махно. А это,она обернулась к усатому мужчине,- Нестор Иванович.
Теперь Иуда улыбался загнанно. Махно в приказчичьем костюме, с бутербродом в руке - это было куда как сверх программы да и опасно очень.
- Значит, не боитесь? - повторила Мария.- За вами, кстати, не следят?
- Я только приехал,- промямлил Иуда.- Только с поезда...
- Ну это ничего не значит! - успокоительно махнула рукой Мария.
- Эти ваши могут и в поезде устроить слежку и зарезать.
- А за вами следят? - немного понизив голос, спросил Иуда Гросман и, не поворачивая головы, обвел помещение взглядом. Старик с тростью уже несколько раз оглядывался от стойки безо всякой на то нужды. Спрашивается: зачем?
- За Махно никто не следит,- сказала Мария.- Он ведь не Петлюра, ему некого бояться.- И добавила веско: - Тут у нас действует еврейское подполье, их боевики ликвидируют тех, кто причастен к погромам на Украине. Просто режут - и в Сену. Если бы Нестор Иванович имел к погромам хоть малейшее отношение, его бы давно не было в живых.
- Вы мое "Воззвание к евреям мира" читали? - опустив чашку на блюдечко, спросил Махно.- Нет? Жалко. Я там объясняю ситуацию: это большевики меня хотят опозорить, навешивают на меня истребление трудящегося еврейского населения. Но это же смешно, это просто подлость! Я сам, собственноручно казнил за погромы атамана Григорьева, голову ему отрубил под Александрией. Да что Григорьев! И красные, и белые погромничали, а потом валили на Махно: это, мол, всё мы... А мы этих людей ловили и вешали.
- Нестор Иванович чист,- убежденно повторила Мария.- Но расскажите лучше, что там делается? Как вы, писатель и еврей, можете жить с большевиками, дышать с ними одним воздухом? Просто глядеть на них и не испытывать желания взяться за пики, за колья в конце концов!..
Иуда Гросман молчал, упрятав голову в плечи. За такие разговоры в Москве сразу поставят к стенке, и никакой Блюмкин не поможет. И этот старик у стойки снова оборачивался, будь он проклят. Подозрительный старик! С чего это он колотил палкой о мостовую, как слепой?
- Ну, браться за колья нет революционной необходимости.- В голосе Махно прозвучало плохо скрытое пренебрежительное недовольство - так высокие профессионалы говорят с любителями, когда их на то вынуждают обстоятельства.Оружие можно всегда отбить у противника... А вот вам будет интересно, товарищ Гросман: у меня ведь воевали евреи, замечательные товарищи!
- Да? - негромко сказал Иуда.- Кто же?
- Например, Иосиф Эмигрант,- сказал Махно,- или Шнайдер, командир артиллерийской батареи. Не говоря уже о Задове. А Шнайдер погиб под Гуляй-полем в бою с деникинцами.
- Иосиф Эмигрант был почти слепой,- сказала Мария.- Он был теоретик анархизма, его направили на учебу к Нестору Ивановичу американские товарищи.
- Погиб в бою с большевиками под Зверятичами,- сказал Махно.
- Надо о нем статью написать, да я ведь не писатель...- И поглядел на Иуду Гросмана хитренько.
Иуда мешковато пошевелился на своем стуле. Писать об Иосифе Эмигранте! Если все эти разговоры станут известны дома, ему конец. Страшней Махно только Троцкий. Хорошо еще, что эта сумасшедшая не читала "У батьки нашего Махно", а то и его, Иуду, повесили бы на суку, и не без оснований: плохой мальчик Кикин служил, по правде говоря, у Буденного, а
Иуда приписал его к махновцам. Изнасилованной Рухле с ее коровьими сосками это было всё равно, а вот Марии Глосберг - далеко не всё равно.
- Помните, Нестор Иванович,- сказала Мария,- я вам рассказывала о писателе, на которого напал этот их Буденный, этот сумасшедший?
- Напал? - переспросил Махно и хмуро взглянул.
- За то,- объяснила Мария,- что товарищ Иуда Гросман неправильно написал о его разбойниках.
- Я Буденного бил,- твердо сказал Махно и поиграл желваками.- Ох, бил...
"Вот эта пара у входа тоже подозрительно себя ведет,- подавленно отметил Иуда.- Что это они сидят, как зарезанные? Не едят, не пьют. Прислушиваются. Девушка явно подставная, и при ней этот мордоворот, какой-то мордвин. Конечно, следят. Было бы странно, если б не следили. И старик с палкой из той же компании. Хорошо еще, что Москва так далеко".
- Это так неожиданно...- промямлил Иуда Гросман.- Сидеть с Махно в кафе "Ротонда".
- Вы бы могли внести свой вклад в дело освобождения трудового народа,веско сказала Мария.- Хотя бы редактируя сочинения Нестора Ивановича. Это ответственная, благородная работа. Вы можете не беспокоиться, мы найдем возможность перебросить печатные материалы в Россию, это неизбежно приведет к вспышке народного гнева. Возникнет революционная ситуация, Джугашвили будет сметен.
"Пропал,- подумал Иуда даже с некоторым бесшабашным облегчением.- Все, пропал... Кричать, доказывать, что Сталин - солнце в небе,- так ведь они все равно не поверят, что это всерьез. Бежать к послу, писать объяснение - завтра же отправят домой, от греха подальше, а там тюрьма, следствие, возможно, пытки. Остаться здесь, спрятаться, вызвать Катю из Берлина? Так ведь свои найдут и ликвидируют наверняка, или этот тихий батёк с его революционной ситуацией собственноручно отрубит голову. Пропал, Иуда, пропал, хоть вешайся! Знаменитый советский писатель Иуда Гросман редактирует Махно - ведь это только в страшном сне может привидеться. Всю семью уничтожат, всех знакомых сотрут в порошок, в костяную муку. Может, встать и уйти? Устроить скандал? Перевернуть стол прямо на эту идиотку?"
