— К тому же, — подхватил Ластов, — хотя она и из студенток, но, как кажется, не поставляет себе главною целью поимку жениха. Уж одно это должно бы возвысить ее в твоих глазах.
— Знаем мы этих весталок нового покроя! — отвечал Змеин. — Пока не нашлось обожателя, девушке, конечно, ничего не стоит играть неприступную, а попробуй возгореть к ней бескорыстно благородным огнем, сиречь намекни ей про законные узы, — она тут же бросится в объятия к тебе, как мошка в пламя свечи, с риском даже опалить крылья.
— Mais, mon cher ami [46], вы расстраиваете весь наш план. Как же быть нам, если вы отказываетесь от Лизы?
— Да я, пожалуй, сыграю с нею несколько партий в шахматы, чтобы вы с Ластовым могли утолить первый позыв вашей любовной жажды. Но не пеняйте, если я в случае невозможности выдержать, поверну оглобли.
— Можете. Я, со своей стороны, настолько доверяю Лизе, что надеюсь, что она не так-то скоро отпустит вас. Итак, ваш предмет — Лиза? Решено?
— Решено.
— Мой — Наденька, эта также решено. Значит, на твою долю, Ластов, остается одна Моничка, Саломонида, Salome!
— И то хлеб. Ведь ты, Куницын, не воспрещаешь говорить иногда и с твоей красоткой?
— Куда ни шло — можешь.
— И за то спасибо.
— Вы, господа, готовы? — спросил Змеин, перевешивая последние доспехи свои через спинку стула и подлезая под перину.
— Вот уж скоро двадцать лет, — сострил Куницын. Змеин задул свечу.
— Это зачем? — спросил тот. — При свете болтается гораздо веселее.
— То-то вы проболтали бы до зари, а встать надо с петухами. Buona notte [47]!
— Кланяйтесь и благодарите, — отвечал, смеясь, правовед, повторяя любимое, как он заметил, выражение Змеина.
Тем временем в другой комнате гостиницы происходил разговор между девицами, почти тождественный с вышеприведенным.
Липецкие распорядились о ночлеге своевременно, и им отвели два номера в бельэтаже, в две кровати каждый. Моничка и Наденька просились спать вместе; г-жа Липецкая хотела было отказать, но когда и Лиза ввернула свое доброе слово: "Да дайте же им погулять! Не век же пробудем за границей", — она, сообразив, что и вправду резвушки не дадут ей сомкнуть глаз, если она одну из них возьмет к себе, махнула рукой:
— А Бог с вами! Делайте, что хотите.
— Давно бы так! — сказала Моничка. — Надя, allons!
Они порхнули по коридору в свои новые, неоспоримые владения, притворив плотно дверь к владениям двух старших дам.
— Нам не помешают, и мы не помешаем, — Моничка раскрыла окно и вывесилась за него. — Досадно, что так высоко! — заметила она. — Опять бы повояжировать.
Наденька вспомнила недавнюю интермедию из-за вчерашнего вояжа и надулась.
— А какой же он противный! Слушает, точно агнец, точно ничего и не понимает, а сам только придумывает, как бы поосновательней пристыдить нас.
— Кто? Змеин? Материалист, грубый, неотесанный материалист! Да разве от университанта можно ожидать чего-нибудь лучшего? Как я его за то и отщелкала! Ты слышала? "Вы, говорю, мальчишка, мы вас презираем, сударь!" Ха, ха!
— Его это, однако, кажется, не очень тронуло.
— Не очень тронуло! В нем нет ни капли врожденного благородства, оттого и не тронуло. Ты думаешь, что истинно образованный человек принял бы так легко мои слова? А с него, как с рыбы вода.
— Как с гуся, хочешь ты сказать.
— Ну, все равно. То ли дело правоведушка! Вот милашка, так милашка! Настоящий pur sang [48], душенька! Так бы взяла, кажется, за оба ушка да и расцеловала тысячу раз!
— Что ж? Попробуй. Он, я думаю, и сам не откажется: и ты ведь милашка, а — qui se ressemble, s'assemble [49]. Но я все-таки не понимаю, как можно решиться поцеловать его, правоведа!
— Отчего же нет? Целовать мы, женщины, имеем, я думаю, такое же право, как мужчины. Куницын же более чем кто-либо достоин женских поцелуев: он и un homme tres gentil [50] и un vrai gentilhomme [51].
— To есть фат? Ходячая модная картинка?
— Так что ж такое? Ты слишком взыскательна, та chere: если человек хорош, то должен и культивировать свою красоту, как культивируют, par exemple, какой-нибудь талант. Ты сама говорила, что в прекрасном теле должна заключаться и прекрасная душа.
— Моничка, Моничка! Ты, кажется, уже по уши влюблена в него. Это тем грустнее, что он занят не тобой, а мной: и в Интерлакене он следил только за мной, и здесь за чаем относился все более ко мне.
— Как ты воображаешь себе, Наденька! В Интерлакене мы ходили с тобою всегда вместе. Следовательно, нельзя определительно сказать, к которой именно из нас относилось его внимание. Когда он заговорил с нами, то обратился к тебе, может быть, только затем, чтобы замаскировать свои чувства, а сегодня вечером… да вот еще, когда он рассказывал про парижских львиц, то сделал мне комплимент, что я стою любой из них. Потом…
Наденька расхохоталась.
— Ты, моя милая, как Марья Антоновна в "Ревизоре": "И как говорил про Загоскина, так взглянул на меня, и как рассказывал, что играл вист с посланниками, то опять взглянул на меня".
— Ну да! Ты вечно со своими русскими сочинителями. Но мой правовед — человек симпатичный, не то что эти два медведя… По-твоему, пожалуй, этот бледный, долговязый лучше?
— Разумеется, во сто раз лучше.
— Да ведь он глупенький! В продолжение всего вечера сказал какие-нибудь два-три слова.
— Значит, молчалив и хотел наперед разглядеть нас. Помнишь, как любезно принял он нашу сторону в Висбадене за рулеткой?
— Очень нужно было! Если б он не вмешался, то я потеряла бы этот первый гульден да с тем бы и ушла; а то по его милости спустила все, что имела с собою.
— Ты забываешь, Моничка, что и я проиграла все бывшие при мне деньги, но, как видишь, не сержусь на виновника нашей беды. Чем же виноват он, что мы не могли удержаться от игры? Он поступил только весьма любезно. А что до его наружности, то черты у него правильные, классически-благородные, обхождение хотя не такое ухарское, как у Куницына, зато более натуральное, стало быть, и более приличное.
— Отчего не классически приличное? Я, прочем, очень довольна, что вкусы наши расходятся: не помешаем, значит, друг другу. Вы с Лизой обворожайте своих классиков, я удовольствуюсь даже правоведом, хотя он, как ты уверяешь, и пленен уже тобой! Что, сударыня, завидно?
— Ничуть. Наслаждайся им, сколько душе угодно.
— Да? Ты обещаешься не мешать мне?
— Слово гимназистки! — усмехнулась Наденька, поднимая вверх торжественно три пальца.
— Cela suffit. Une femme d'honneur n'a que sa parol [52].
VI
О КОМАРАХ И СНОВИДЕНИЯХ
Настало утро. На гисбахской пристани толпился народ. От Бриенца приближался, усердно пыхтя, небольшой пароходик. Наши русские были в числе ожидающих. Пароход ударился о дебаркадер, и толпа повалила на палубу. Русская молодежь уселась на табуретках в тесный кружок.
— Как вы почивали? — обратился к барышням Ластов. — Не помешал ли вам водопад?
Наденька, казалось, совестилась начать разговор и смолчала; Моничка не считала нужным отвечать на вопрос "долговязого университанта". Ответ остался за Лизой.
— Помешал-таки, — сказала она, — шумит так, что стекла дребезжат. С непривычки трудно заснуть. Более, однако, надоедали комары, и если бы не одна уловка с моей стороны…
— Ваша правда, — подхватил Куницын, — комаров здесь легион. Воевал я с ними, воевал — сил не стало.
— А, так это ты бил так звонко в ладоши? — спросил Ластов. — Я думал: неужто Змеин?
— Нет, я. Да ведь вплоть до зари, бестии, не давали сомкнуть глаз! Кусаются, как собаки. Вероятно, и после кусали, да усталость одолела, заснул. Жужжат у тебя под самым ухом, в темноте их и не разглядишь. С первого-то начала я отмахивался платком, да никакого толку: только отгоню, опущусь на подушки — а они опять тут как тут. Наконец, я вышел из себя и давай рубить сплеча и правого, и виноватого: поутру весь пол около моей кровати, как поле битвы, был усеян вражескими трупами.
— Вы человек горячий, — сказал Змеин, — и принимаете все к сердцу. Я, со своей стороны, не вижу, чего тут беспокоиться? Пусть пососут маленько: нас от этого не убудет, им же надо чем-нибудь пропитаться. К чему хлеб отнимать. Мое правило: Leben und leben lassen [53].
— Хорошо вам рассуждать: обросли кругом непроходимым муромским лесом, тут и самому отчаянному комару-разбойнику не проникнуть.
— Ничего, проникали, только я не удостаивал внимания. Один из самых бойких запутался даже в моих баках и давай пищать благим матом. Я человек с сердцем и не могу видеть чужих мучений: взял, высвободил осторожно ножки шалуна и пустил его на волю. Потом, в сознании сделанного доброго дела, заснул безмятежно сном праведных.
— Вы, должно быть, большой лимфатик, — заметила теперь Наденька. — Большая часть людей не может вынести писк этих неотвязчивых певунов. Звенит комарик, распевает вкруг тебя где-то в воздухе, все ближе и ближе, вот-вот, кажется, сядет, но нет, отлетает и снова заводит свою задорную серенаду. Это ожидание беды мучительнее самой беды.
