Потому что Указ от 19 декабря, по которому я и сижу, это установление совершенно особого рода.
Почему? А вот почему: из всех возможных целей наказания (кара, предупреждение новых преступлений, влияние на других членов общества) указ больше всего (а может быть, и исключительно) преследует одну, главную "перевоспитание осужденных... в духе уважения к правилам социалистического общества", то есть указ - это обращение, апелляция к сознанию самих осужденных. "И сделайте из этого для себя выводы", как сказала мне Кочетова. Но какие же я выводы могу для себя сделать, если я судью не уважаю, нарушений не совершил и права на свое перевоспитание за этими лицами, увидев, как они действуют, не признаю. Ведь о моей изоляции дело не идет, я вернусь в ту же квартиру, из которой меня увели, к тем людям, которые на меня "доказали". Я встану к тому же станку или к той же плите, у которых стоял до этого. Буду жить с той же женой - так как я буду жить? С чем я вернусь? Что я понял и чего я не понял? Какие сдвиги во мне произошли? Ведь вот самые главные вопросы. И ответы на них получаются прямо противоположные - в зависимости от существа дела, следствия и суда. Получил очень много, если понял, что поделом была вору мука: все - если по одну сторону судейского стола сидел закон, а по другую стоял я - нарушитель. А если не так, если нарушитель сидел именно за судейским столом, если я считаю правым себя, а не его? Для какого дьявола тогда все эти милицейские рапорты с их дежурными формулами, издевательские разговоры в дежурке, суд, который не судит, а только осуждает, судья, который не спрашивает, а телефонничает да вписывает сутки - пять, десять, пятнадцать? Если после эдакого суда я потеряю уважение и к суду вообще, и к закону, то чем это может быть искуплено? И не заболею ли я тогда тем самым скептицизмом, тем "неверием", которые все мы считаем какой-то непонятной нам до конца болезнью молодежи? Задумывалась ли судья Кочетова когда-нибудь над этим вопросом? Приходили ли ей эти вопросы вообще в голову? Во всяком случае, могу сказать с полной определенностью и полнейшей ответственностью, что в той камере Краснопресненской пересылки, где я находился, никто ни во что не верил и никто ничего не уважал. И еще, вспоминая прошлое, думаю: опасность кампании еще в том, что она творец видимостей. Она создает видимость борьбы, видимость преступления, видимость служебного героизма и в заключение призрак победы (ох, как потом за него приходится дорого расплачиваться!)*. Под конец же она превращается во взбесившегося робота, который уже не подвластен никакому контролю, или - еще проще - в раковую опухоль, которой дано только расти и расти, разрушая все вокруг. Так было в те годы, которые я уже поминал, тогда спрос поистине рождал предложение, и понятно, почему, а сейчас как? Вот в этих делах о мелком хулиганстве.
* Это писалось в 1966 году, а в половине 1969 г. уже пришлось признаваться: "За два с половиной года действия указа "Об усилении ответственности за хулиганство" мы получили эффект меньший, чем ожидали" ("ИЗВЕСТИЯ" от 30.05.1969 г. "Милиция и мы"). Ох, эта святая простота! Как ты тут не к мосту! "Нам ничего не дал за 6 лет этот указ - хулиганство только растет", сказал на встрече с писателями в 1972 году зам. министра МИД Крылов.
Наступает ночь. Камера затихает; я лежу и размышляю о своем счастье (не о судьбе - что о ней сейчас думать? А именно о счастье). Очень мне уж не везет в столкновениях с нашей юстицией. Я написал антирасистский роман и был осужден за расизм (сейчас роман издан).
Я заключил договор на перевод, сделал его, сдал в редакцию, и судья Милютина осудила меня за то, что я не сделал перевод и не сдал его в редакцию (а сейчас он печатается).
Я спрятал женщину от хулиганов, и меня осудили за хулиганство (а хулиганами даже не заинтересовались). И это не были запутанные дела - нет, все было ясно, явно, с самого начала говорило в мою пользу: и логика, и свидетели, и документы, и все равно я был осужден. Таково уж мое счастье. Я вечно кого-то раздражаю и не устраиваю. Или - беда нашей судебной практики? То, что она уж слишком многих устраивает и слишком мало кого боится раздражить?
И тут я вспомнил о "полканах".
В 1949 году нас пригнали в Тайшет. Около палатки нас встретил старший дневальный - старый, заслуженный вор. Мы шли, а он стоял и смотрел на нас.
- Ну что, полканы, пригнали вас? - спросил он меня. - Тут уж вам хана!
- Почему мы полканы? - спросил я. Он фыркнул.
- А кто ж вы? Волки? Нет, это кто-то с маслом в голове вас сдал за волков. Ну, вот ты, - обратился он к моему соседу, - за что ты сидишь? Вредитель? Божественник?
Это был профессор Эрнст - высокий, худой старик астматик. Он скинул мешок на снег и стоял перед вором, вытянувшись.
- Я шпион, - ответил он серьезно.
- Ну вот, немецкий шпион, - радостно подхватил вор. - Еще двоих таких, как ты, и орден следователю! Эх вы, полканы, собачьи ваши шкурки.
И он отошел, а через минуту мы услышали его крик - он кого-то бил и тащил с нар.
- Я вор! - гордо орал он. - Я человек! Я воровал и сел! А ты кто? А ты за что? Ах, ты ни за что? Ну и засохни, пока не стащат в столярку (в столярке стояли гробы). Вон иди к параше. Дай место людям! Безвинный!
Да, страшное дело сидеть в лагере ни за что - понял я тогда. А утром мне профессор Эрнст - искусствовед и археолог - объяснил все по пальцам.
-- Вот, скажем, дорогой мой, какую-то деревушку одолели волки. И столько их развелось, что за каждую голову власть положила по сотне. А пришел в контору мужичок-серячок, увидел, что там сидит жулик, возвратился в избу, снял с гвоздя ружье. "Полкан, Полкан!" Пиф-паф, голову долой и: "Вот, ваше степенство, волчок-с, пожалуйте премию-с". Спрашивается, - и тут профессор Эрнст загнул первый палец, - много ли будет побито волков? - Он загнул второй. - Много ли останется в живых полканов? - Загнул третий. Много ли в селе появится настоящих охотников или и те, что были охотниками, превратятся в гицелей*? - Он показал мне кулак и спросил: - Ясно?
*В собачников - в тех, кто с собак шкуры дерет.
- Ясно, - ответил я.
Этот разговор я потом вспоминал не раз, когда встречался на улицах со своими бывшими товарищами по лагерю; все диверсанты, шпионы-террористы, агенты иностранных разведок либо получали пенсии, либо были реабилитированы посмертно (иногда даже с некрологами). Это все были полканы! Временно исполняющие обязанности волков!
(Не могу забыть только один случай, хотя тут он как будто и ни к чему. Во время моих долгих и тягучих хождений по мукам я почти всегда встречал одну женщину. Мы с ней часами сидели в коридоре - я просто засматривался на нее: такое у нее было замкнутое, холодное лицо. Я еще суетился, советовался с кем-то, что-то там строчил, она сидела молча. И вот раз я встретил ее у входа. Она шла развинченной походкой, пошатывалась, лицо у нее было мокрое, но она улыбалась. "Поздравьте меня, - сказала она счастливо. - Все. Муж реабилитирован посмертно!")
А что сталось с волками? А почитайте-ка их заграничные мемуары.
Такова вторая беда карательных кампаний: еще полбеды, что невинные гибнут, но вот что с врагом-то делать? Ведь для него нет времени более благоприятного, чем такая пора - пора взбаламученного моря. Работать в "мутной воде" - ведь это мечта всех преступников.
"Выявлять, пресекать, хватать, судить, да нет, что там судить? И милиции хватит, - верещат газеты, - мягки законы, малы сроки, недостаточны санкции. Давай, давай, давай! Товарищи домохозяйки, на вас вся надежда. Бдите, заявляйте, пишите! Товарищи соседи..." И вот уже все, что не нравится обывателю в квартирных склоках, начинает называться вредительством, агитацией (в 1938-м), антиидейностью (в 1946-м), космополитизмом (в 1949-м), тунеядством (в 1962-м), хулиганством (в 1966-м)*.
*В соответствии с этим хочется припомнить: в 1936 году был выписан ордер на арест Домбровского - русского, в 1939-м - Домбровского - поляка, в 1949-м - Домбровского - еврея, а в приговоре всегда стояла уж настоящая национальность.
В истории советской литературы был такой печальный случай: один великий русский поэт дал пощечину крупному писателю - публично. Демонстративно. Нарушая порядок в учреждении. Что было бы с ним сейчас при нашей судебной практике? Конечно, он предстал бы перед той же Кочетовой, и она спросила бы его: "Как? Поэт? Мандельштам? Осип Мандельштам? Никогда не слышала!.. Маяковский, Есенин - этих да! Ну вот вам десять суток, и сделайте для себя выводы". Обязательно она так бы сказала ему.
Писатель моих лет дал в морду молодому наглецу, который обозвал его старой сволочью. (Почему он долго занимал телефонную кабину.) Собралась общественность. Старика и парня доставили в милицию. К счастью, это было год тому назад, и дежурный тоже попался правильный, но сейчас все было бы иначе, и на одного старого, но мелкого хулигана в Москве стало бы больше. А кто от этого выиграл бы? Советское общество? Моральный кодекс? Краснопресненская пересылка? Выиграла бы, конечно, оперативная сводка, та страшная черная галочка, которая вечно сопровождает такие кампании и орет на весь Союз о победе над преступностью! Выиграл бы самый плохой человек из всех - мелкий хлесткий фельетонист - судья, осуждающий без суда и следствия*.
