28 июля
Иван Лукич казначей. Он пересчитал сегодня фунты и говорит мрачно:
- Вот мерзавцы... Украли.
- Много?
- Триста пятьдесят фунтов.
Домашний вор - худший вор. Я приказываю выстроить "шайку". "Бандиты" построились в три ряда, на поляне, у "акулькина" клена, там, где жгли Синицына на костре. Моросит мелкий дождь.
- Смирно!
Они по-солдатски повернули глаза направо и замерли в ожидании. Я говорю:
- Ночью украли деньги. Кто украл, выходи.
В заднем ряду поднимается шум. Я слышу, как Каплюга вполголоса говорит:
- Чьи деньги-то? Разве не наши?.. Как в набег, так "за мной", а делиться, так и врозь табачок... Правильно, товарищи, или нет?
Каплюга - бывший матрос. Но он не "гордость и краса революции", а пьяница, разбойник и вор, я взял его в плен в Бобруйске.
- Каплюга. - Он не отзывается, - прячется за чужие спины. Я повторяю: - Каплюга.
Он медленно, нехотя выходит из строя. Руки в карманы, шапка сдвинута на затылок. Он покачивается. Он пьян.
- Шапку долой!
- Зачем? И так постою. Не в божьей церкви небось!..
Я сильно, с размаху, ударил его в лицо.
- Молчать! Ты украл?
Он вытирает кровь рукавом и бормочет:
- Украл?.. И не украл даже вовсе... Просто взял... Свое взял, господин полковник.
- Свое?
- Так точно, свое...
- Повесить.
Егоров и Федя подходят к нему. По-прежнему моросит надоедливый дождь.
29 июля
Меня гложет лесная тоска. Я в тюрьме. Не ветви, а узорчатая решетка. Не шелест листьев, а звон кандальных цепей. Не лагерь, а четыре голых стены. Нет, не выйти из мелового круга: Федя, Егоров, Вреде. Нет, не разорвать сомкнувшегося кольца: плети, виселицы, расстрел... "Поношение сокрушило сердце мое, и я изнемог; ждал сострадания - но нет его, утешителей, но не нахожу..." Где Ольга? Что с нею?
30 июля
Собирайтесь, девки, все,
Я нашел трубу в овсе...
Труба лыса, без волос,
Обсосала весь овес...
Федя полулежит на траве и пробует гармонику-тальянку. Он в бриджах и хромовых сапогах.
- Федя.
Он вскакивает.
- Слушаю, господин полковник.
- Успокоились?
- А то как же?.. Вот выпороть бы еще Титова да Хведощеню, так и совсем бы за ум взялись...
- Они воровали тоже?
- Никак нет... А все-таки... На всякий пожарный случай. - Он гладит Каштанку. Каштанка, играя, старается укусить ему палец. Федя смеется: - У, беззубая... У, животина... А с нашим братом, господин полковник, иначе нельзя. Учить нас надо. Малохольный мы, господин полковник, народ... Только о себе и мечтаем.
31 июля
Вреде и Иван Лукич помирились. Они больше не спорят: каждый думает, что он прав. Но Иван Лукич "шутильник", по выражению Феди. За обедом он говорит:
- Значит, ваше благородие, вы теперь спец?
- Я спец?.. По какой это части?
- По дамской.
Вреде краснеет.
- Что вы хотите этим сказать?
- А вот, Грушенька эта... В розовой кофте... Жанна д'Арк из Столбцов... "Узнаю коней ретивых..." Как сказал господин поэт, Александр Пушкин.
Вреде опускает глаза в тарелку. Мне жаль его. Я заметил: ему нравится Груша. Но он застенчив. Он не смеет к ней подойти. Он не знает, что и как ей сказать. Он барин... Может быть, она действительно кажется ему Жанной д'Арк?
Федя подает на подносе час. Поднос старинный, серебряный, с чернью. Его "покупил" в одном из "совхозов" покойный Каплюга. Иван Лукич продолжает:
- А вы бы конфеток ей поднесли, сладких, дворянских, от Абрикосова или Сиу. Или вот духов от Брокара... И вообразили бы, что она не мужичка, а вдруг княгиня или, по крайней мере, генеральская дочь...
- Аграфена Степановна? - щурит Федя единственный глаз. - Да если ее нарядить, так ведь она всех княгинь за пояс заткнет, так ведь она первой красавицей будет... Не девка, а настоящий бутон, господин поручик.
Аграфена Степановна... Груша... Я ее не люблю. Но делиться ею не буду ни с кем.
1 августа
Груша ночью прокралась ко мне. Она обнимает меня и шепчет:
- Слава богу, погубил ты их, проклятых бесов. Только боязно: вернутся обратно...
Да, вернутся обратно. Да, сожгут Столбцы и не оставят камня на камне. "Каратели" усмиряют повсюду. Уже киргизы хозяйничают под Духовщиной. Уже китайцы расстреливают в Можарах. Уже "работает" в Сычевке "Чека". Что делать?
- Возьми ты меня, Христа ради, с собою...
- Куда?
- Куда хочешь... В Москву.
Опять Москва. Опять ни тени смущения. Опять нерассуждающая уверенность в своих, - в моих - силах. Но вот лицо ее потемнело:
- А та... А барыня... Где живет?
- В Москве.
- В Москве...
Она плачет. Льются женские, обильные, слезы.
Мне скучно. Я говорю:
- Груша, а Вреде?
- Офицерик-то, баринок-то этот?.. Мало их, что ли? Липнут, точно мухи на мед. Для баловства они это, стоялые жеребцы...
Я знаю: она целиком со мною. Но что я могу? Ведь, может быть, завтра не будет Груши, не будет меня... Я целую ее. От нее пахнет сеном.
2 августа
Иван Лукич - фабричное производство. Таких, как он, Россия ежедневно штампует десятки. Но он не нашего штампа. Мы выросли в парниках, в тюрьме или в "вишневом саду". Для нас книга была откровением. Мы знали Ницше, но не умели отличить озимых от яровых; "спасали" народ, но судили о нем по московским "Ванькам"; "готовили" революцию, но брезгливо отворачивались от крови. Мы были барами, народолюбцами из дворян. Нас сменили новые люди. Они "мечтают" единственно о себе.
Вечер. Теплится восковая свеча. Иван Лукич ночует сегодня в палатке. Он зевает, потом говорит:
- Хутор куплю, заведу голландских коров, лен посею... И женюсь на богатой.
- Да ведь вас сперва на "сосиски"...
- Не беспокойтесь. Я их рыбье слово знаю... Почему я от них ушел? Очень просто. Мне все равно: Совнарком, Советы, Учредительное собрание или даже пусть черт собачий... Но я работать хочу. Понимаете, для себя хочу, а не для барских затей или для социализации дурацкой. Ну, а при коммуне разве это возможно? Зубри книжонки, пой "это будет последний..." да "товарищам" взятки давай. Вот когда мужик одолеет, то будет порядок. Мне нужен порядок: я за собственность. А где собственность, там должен быть и закон.
- А вы собственник?
- Нет. Но буду... Покойной ночи. Приятного сна.
Он тушит свечу и отворачивается к стене - к брезенту. Ему нужен порядок. Поэтому он "бандит". Он за собственность. Поэтому он был коммунистом... А Россия? Россия - "прикраса"... Не счастливее, не богаче ли я его?
3 августа
Я иду проселком, между полями. Еще не скошена рожь, еще алеют красные маки, и в янтарных колосьях прячутся синие звездочки, васильки. Полдень. Сладкой горечью пахнет полынь.
У Можар я сворачиваю на большую дорогу. На дороге знакомый хутор. Здесь живет "резидент", мой старый приятель, купец Илья Кораблев.
Пусто на огородах. Пусто в конюшне. Пусто на просторном чисто выметенном дворе. Только в пруду полощутся и брызжут водою утки. На заборе - десятилетний мальчишка. Он болтает голыми, черными от загара ногами.
- Здравствуй... Не узнаешь, что ли, Володька?
- Проходи.
Проходи... Я люблю детей, люблю и Володьку. Он всегда выбегал мне навстречу. Он рассказывал про свои мальчишеские дела. Про голавлей, про кукушкины гнезда, про крыс, про жеребую кобылу Феклушу. Но сегодня он мрачен. Он глядит исподлобья, волчонком.
- Тятька дома?
Он нахмурился и молчит.
- Где тятька?
- Нету тятьки... Убили. Приехали и убили.
- Кто убил?
- Да чего стоишь-то? Сказано: проходи...
- А мамка?
Дрогнули румяные губы. Он машет худой, тоже загорелой, ручонкой.
- Мамка?.. Мамку с собой... увезли...
- Что же ты, Володька, один?
- Я да Жучка остались... Да проходи ты, бестолковый какой... Неровен час, убьют и меня.
Я медленно возвращаюсь в лагерь.
4 августа
Иван Лукич был в разведке. Он докладывает:
- Иду, а у Салопихинского ключа городской, милицейский. Подошел. Покурили, поговорили. То да се, да кто, да откуда. Я говорю: "Коммунист", и документ ему показал. Он и пошел: "Я тоже, - говорит, - коммунист. Сколько я этих белых на своем веку в расход вывел... На сибирском фронте, у Омска... А теперь вот зеленых ловлю. Шайка тут бандитская завелась. Ну да мы ее живо поймаем. Попляшут они, родненькие, в Чека..." Я слушал, слушал и говорю: "Молодец, нечего сказать, молодец..." А потом наган вынул и приставил к виску. Он не верит: "Полно шутить, товарищ..." - "Какие шутки?.. Руки, родненький, вверх". Так у него даже волосы под шапкой зашевелились. Вот часы и партийный билет.
Федя вертит часы в руках. Часы золотые со звоном. Федя ставит стрелку на "звон":
- Три, четыре, пять, шесть... Шесть часов. Вот так ловко... Самоварчик разве поставить?.. Эх, верчу, переверчу, самоварчик вскипячу да Ивану Лукичу... С находкой вас, господии корнет.
5 августа
"Не убий..." Мне снова вспоминаются эти слова. Кто сказал их? Зачем?.. Зачем неисполнимые, непосильные для немощных душ заветы? Мы живем "в злобе и зависти, мы гнусны и ненавидим друг друга". Но ведь не мы раскрыли книгу, написанную "внутри и отвне". Но ведь не мы сказали: "Иди и смотри..." Один конь - белый, и всаднику даны лук и венец. Другой конь рыжий, и у всадника меч. Третий конь - бледный, и всаднику имя смерть. А четвертый конь - вороной, и у всадника мера в руке. Я слышу и многие слышат: "Доколе, владыка святой и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?"
