— Мама, милая, не плачьте, — хочется крикнуть Ие так громко, чтобы в далеких «Яблоньках» могли услышать этот крик, — я вернусь к вам при первой же возможности. Я буду стараться откладывать каждый грош на дорогу. Ведь летом в пансионе занятий нет. Я возьму какую-нибудь переписку на летние каникулярные месяцы и прилечу к вам, мои дорогие.
Эта мысль так воодушевляет девушку, что первые невзгоды ее здесь, в этом чужом ее душе пансионе, забываются ею сразу. И улыбка трогает редко улыбающиеся губы.
Но вот Ия вздрагивает от неожиданности. До ее уголка доносится веселый смех, шум, возня, шаловливые взвизгивания и слабый голос Вершининой, умоляющий о чем-то. Вмиг отлетели далеко от белокурой головки Ии сладкие грезы. Она быстро выходит из-за ширм и видит: по дортуару несется неуклюжая, широкоплечая Таня Глухова. За нею безудержной стрелою летит маленькая Струева. Руки Мани покрыты мыльной пеной. Лицо оживлено. Она громко и весело кричит на всю спальню:
— Держите ее, mesdames, держите! Не пускайте, не пускайте! Я должна намылить ее хорошенько за то, что она…
— Ай… ай… Не смей меня трогать, Манька, — визжит в свою очередь Таня, — не позволяйте ей трогать меня, mesdames. Это не я ей мешок сделала, это Зюнгейка.
— Я?
До сих пор молчаливо заплетавшая волосы в бесчисленное множество черных косичек башкирка вдруг вскакивает с табурета, на котором она только что смирно сидела подле своей кровати, и несется навстречу Тане.
— Я покажу тебе, как клеветать на бедную Зюнгейку! — кричит она, мешая свои слова со звонким смехом. Остальные пансионерки неудержимо хохочут. Одни стоят за Таню. Другие за ее преследовательниц. Шум в дортуаре делается невообразимым.
Напрасно Магдалина Осиповна выходит из себя, призывая к спокойствию.
— Тише, дети! Нельзя же так! Уже поздно, пора спать! Ради Бога, тише, или я потушу электричество. Но ее никто не слушает. Крики, визг, хохот и возня все растут, усиливаясь с каждой минутой. Магдалина Осиповна повышает голос. И вот ее грудь снова начинает разрывать кашель. Чем больше волнуется она, тем сильнее делается этот кашель. Лицо молодой девушки становится багрово-красным от напряжения и боли. А шум вокруг нее не утихает и смех не умолкает ни на минуту.
Сердце Ии сжимается острой болью жалости, когда она, повышая голос, обращается к пансионеркам:
— Перестаньте же шуметь, mesdemoiselles! Или вам не жаль Маргариты Осиповны? Смотрите, она задыхается в бесполезном старании унять вас!
Эти слова словно холодной водой обдают шумевших девочек. Мгновенно обрывается смех и крики. И четыре десятка глаз, карих и серых, синих, и голубых, и черных, устремляются на непрошеную заступницу с плохо скрытой недоброжелательностью и откровенной враждою.
Однако в дортуаре все же водворяется полная тишина. С легким ропотом неудовольствия сбрасываются черные передники и коричневые форменные платья воспитанниц. Кое-кто из девочек успел уже улечься под жидкое одеяло, В уголке, у своей постели, присев на корточки, Зюнгейка совершает вечернюю молитву, накрывшись с головой темной шалью и повернувшись лицом в ту сторону, где должен быть восток. — Алла верды! Алла верды! (Господи, помилуй!) — жалобно шепчет башкирка.
Наконец затихает и этот шепот. Где-то раздается протяжный зевок.
— Не проглоти меня, Шурочка, эк рот разинула, как акула! — слышится звонкий шепот Мани Струевой.
— Хи-хи-хи!
— Спать, mesdemoiselles! И чтобы не было больше разговоров!
Может быть, Ие не следовало произносить эту фразу таким уж чересчур энергичным тоном? В следующую же минуту она подумала об этом, потому что откуда-то из дальнего угла тихо и выразительно понеслось по ее адресу:
— Рады стараться, ваше превосходительство!
Тем же самым звонким шепотом, каким только что делалось сравнение с акулой.
Снова сдержанно хихикнули в двух-трех местах… Но Ия предпочла не обращать на это внимания. Быстро повернула она выключатель, и в тот же миг дортуар погрузился в темноту.
Теперь только бледный, призрачный свет луны, прорывавшийся сквозь белую штору, освещал комнату. Да за зеленым тафтяным переплетом ширмы горела лампа, бросая свою долю освещения на огромную спальню.
За ширмой то и дело раздавался глухой и протяжный кашель. Когда Ия прошла в свой уголок, она увидела Магдалину Осиповну, лежавшую уже в постели. Две черные косы, длинные, как змеи, бежали вдоль тела девушки. А бледное лицо спорило своей белизною с белизной подушки, на которой покоилась черненькая головка больной. Вершинина держала в руках книгу, но читать она не могла. Кашель, поминутно разрывавший ей грудь, мешал несчастной девушке углубиться в чтение. Под этот неприятный аккомпанемент Ия разделась и легла в находившуюся тут же другую постель, предназначенную для нее. Она так нынче устала от долгого пути и постоянной смены впечатлений. Глаза ее слипались. Голова туманилась от сонных грез, но каждый раз, когда раздавался кашель Магдалины Осиповны, Ия, начинавшая уже забываться, вздрагивала всем телом и через силу поднимала отяжелевшие веки.
— Невозможно спать! Бедные дети! Как они могут выносить эту музыку? — невольно в сотый раз спрашивала себя Ия.
Наконец ей кое-как удалось забыться. Она заснула. Ей снились далекие, милые сердцу «Яблоньки», Катя, мать… Вдруг чуткое ухо уловило не то смех, не то рыдание, раздававшееся подле. Не открывая глаз, Ия прислушалась.
— Нет, нет, аллах мой, не приказывайте Зюнгейке любить чужую, новую. Раньше, чем это могло бы случиться, Зюнгейка умрет! — расслышала она с трудом прерывающийся шепот. И второй голос, чуть слышный, глухой ответил таким же шепотом:
— Перестань говорить глупости, Зюнгейка, ты же большая девочка! И если хочешь сделать мне удовольствие, то ты должна любить, уважать Ию Аркадьевну, так же как уважала меня.
— Никогда! — пылко вырвалось из груди юной собеседницы Вершининой, и она зашептала так скоро, что Ия, окончательно проснувшаяся, едва успевала улавливать ее слова: — Аллах мой, сердце мое, не отнимай от Зюнгейки твоих чудных кос, — переходя на ты, говорила молодая степнячка. — Зюнгейка хочет целовать их и обливать слезами. Не мешай плакать Зюнгейке. Не одна она плачет, все мы плачем по тебе. Пройдет еще день, еще день и еще день. Семь раз взойдет на небе месяц, на восьмую ночь не увидим мы нашей Магдалиночки. Далеко на синее море уедет от нас Магдалиночка наша, алмаз наш, звездочка небесная, и останемся мы, сиротки, одни…
Тут Зюнгейка не выдержала и зарыдала.
Вместо того, чтобы утешить девочку, Магдалина Осиповна заплакала тоже. Теперь больная наставница и воспитанница рыдали неудержимо одна в объятиях другой. В тот же миг послышались за ширмой и другие тревожные голоса:
— Кто плачет? Mesdames, это Магдалиночка. Идем к ней утешать ее! Бедная Магдалиночка, милая Магдалиночка! — и одна за другой, босые, в длинных белых рубашках, пансионерки повскакали со своих постелей и устремились в уголок за ширмами. Чья-то проворная рука повернула выключатель, и в дортуаре стало сразу светло. В ногах постели Вершининой, сжавшись в комочек и обвивая руками ее худенькие ноги, лежала рыдающая Зюнгейка Карач.
А в отверстие ширм одна за другой пролезали небольшие белые фигурки в ночных туалетах. С озабоченным видом окружали они постель Вершининой и забрасывали последнюю тревожными вопросами:
— Магдалиночка, солнышко наше! Вам худо? О чем вы плачете? Боже, эта глупая Зюнгейка опять расстроила вас?
Кое-кто уже плакал под шумок, Кто-то из девочек опустился на холодный пол голыми ногами и, присев у постели Магдалины Осиповны, покрывал ее лицо и плечи поцелуями. Целым градом исступленных поцелуев.
Ия, возмущенная и взволнованная всем этим шумом, взглянула на часы. Было два. Глухое раздражение против бестактности и несообразительности ее предшественницы закипало в груди девушки. Эти несвоевременные сцены ночью, не дававшие покоя другим и пропитанные вредной сентиментальностью, окончательно рассердили ее. Но, привыкшая владеть собою, молодая девушка сдержалась и на этот раз и, насколько могла спокойно, обратилась к Вершининой:
— Мне кажется, было бы лучше, если бы вы отослали детей спать. Завтра с утра у них уроки, и они не успеют хорошенько выспаться. Да и вам, я думаю, нужен отдых.
При первом же звуке ее голоса Магдалина Осиповна повернула к ней свое кроткое, залитое слезами лицо.
— Но что я могу поделать? Эти добрые, милые крошки так любят меня, — произнесла она своим слабым, всегда точно извиняющимся голосом.
— Да, но любовь их к вам не уменьшится от того, если вы будете спать спокойно ночью, — смягчая свои слова улыбкой, отвечала Ия.
— Язва! — шепнула Шура Августова Мане Струевой.
— Изверг! — чуть ли не в голос взвизгнула Зюнгейка.
Легкая краска залила бледные щеки Вершининой. Она только сейчас поняла, что сентиментальная сцена, разыгравшаяся ночью, мешает спать ее уставшей соседке. И, смущенная, она проговорила:
