- Марк Александрович, я ведь беру главное! Между Западом и нами все-таки было различие... Различие в оттенках...
- Нет, нет, самое ужасное, что вы роете этот ров между Западом и нами "Азией". Все шло таким быстрым темпом последние несколько десятилетий, что удержись мы после войны - мы бы догнали Европу. Мы не Азия, а только запоздавшая Европа...
- Правда, правда, М. А.- закричал И. А.- И революцию можно было предотвратить...
- А по поводу любви народа к монархам, вспомните еще, что Л. Н. Толстой писал в письме к Николаю II: "Вы думаете, что народ Вас любит, Вы увидите, что никто не пошевельнет пальцем для Вашего спасения". И это оправдалось.
Потом, прощаясь, когда все вышли в сад. я спросила Илюшу, не смущают ли его возражения и считает ли он их правильными.
- Я проверил себя, Г. Н.,-ответил он.-Я работаю над этим уже 10 лет и могу сказать, что умру, веря в то, что пишу. Я знаю, как мне будут возражать. Но это нисколько не колеблет моего убеждения. Я хочу, кроме того, показать, что монархия в России была трагедией...
3 августа
Возвращаясь вечером с купанья, заметили внизу нашей горы чей-то великолепный темно-синий автомобиль. И. А. пошутил, что это, должно быть, какой-нибудь американский издатель, приехавший к нему, а когда мы вошли в калитку дачи, навстречу нам с кресла под пальмой поднялась высокая мужская фигура, а за ней что-то голубое. И. А. ждал Рахманинова с дочерью (Таней), приехавших на несколько дней в Канны.
Сели, заговорили. У Тани оказался с собой американский аппарат, маленький синема, который она наводила поочередно на всех нас. Одеты оба были с той дорогой очевидностью богатства, которая доступна очень немногим. Рахманинов еще раз поразил меня сходством в лице (особенно где-то вокруг глаз) с Керенским. Галстук, костюм, шляпа, кожа рук - все у него было чистейшее, особенно вымытое, выдающееся.
Разговор вертелся вокруг Шаляпина и его сына, живущего сейчас тоже па Ривьере, и предполагаемой постановки в кино Бориса Годунова, сценарий к которому "развивает" с пушкинского "Бориса" Мережковский. Через двадцать минут они поднялись, говоря, что им пора ехать домой обедать. Мы сначала неуверенно, а потом видя, что они готовы согласиться, с большей силой стали предлагать остаться на обед. После недолгих уговоров они остались.
Тотчас же были "мобилизованы" все съестные припасы в доме. Камни послали вниз за ветчиной и яйцами, я побежала за десертом, и через полчаса мы все уже сидели за столом. Р. попросил завесить лампу, жалуясь на то, что его глаза не выносят сильного света, и с его стороны был спущен с абажура кусок шелка.
Разговор был разбитый и малозначительный. Р., между прочим, все настаивал на том, что И. А. должен непременно написать книгу о Чехове, перед которым он сам, видимо, преклонялся. Был любезен, прост, интересовался тем, что пишет Зуров, что я, как и кто работает и вообще как мы живем. Остановились они в Каннах, в Гранд Отеле. У него какие-то дела с Борисом Григорьевым, очевидно тот будет писать его портрет. Видно, что он очень любит дочь, это было особенно заметно по его рассказу о ее падении с лошади в Рамбуйе, где у них вилла.
Они уехали часов в десять, предположительно решив встретиться с нами на другой день в Каннах.
Во время обеда я часто смотрела на него и на И. А. и сравнивала их обоих известно ведь, что они очень похожи - сравнивая также и их судьбу. Да, похожи, но И. А. весь суше, изящнее, легче, меньше, и кожа у него тоньше и черты лица правильнее.
5 августа
Вчера обедали на песке под лодкой с Алдановым и Рахманиновыми. Был настоящий песчаный смерч, так что нам ничего не оставалось, как забраться в это сравнительно тихое место и расположиться там. "Босяцкий обед", по выражению И. А., вышел оригинальным. Котлеты, помидоры, сыр и фрукты были с песком, и на всех было только четыре стакана. Рахманиновы подъехали тогда, когда все было разложено; у них были с собой бутерброды с ветчиной и бутылка Виши. И. А. представил Алданова и Рахманинова друг другу. У Алданова был особенно небрежный костюм: брюки и рубашка сидели кое-как, волосы висели. У него только что уехала в Париж жена, и он был немного грустен.
Рахманинов был с ним исключительно любезен, даже пригласил к концу вечера его к себе в Рамбуйе гостить, уверяя, что ему там будет очень удобно тихо писать, так как он сам очень много работает.
На другой день все мы были приглашены к Алданову в Juan les Pins завтракать. (На прощанье он успел шепнуть мне: "привезите непременно фотографический аппарат, не забудете?").
Без числа
Сначала мы выкупались на маленьком пляже - вода была прозрачна, чиста, прелестна - потом пошли по направлению к вилле Алданова. Рахманиновы нас догнали на автомобиле. В. Н. и И. А. сели к ним, а Таня вышла к нам, и мы пошли, не торопясь, пешком.
У Алданова в салоне ждал нас накрытый круглый стол, уже заставленный закусками. Сели: с одной стороны И. А., Алданов и Рахманинов, с другой - я. Л., Таня и В. Н., завершая круг, рядом с Рахманиновым. В полуоткрытые двери приятно дул ветерок. Из уважения к "знаменитостям" нас отделили от прочих пансионеров, обедавших в соседней комнате. Рахманинов был очень мил, любезен, весел, поминутно обращался к нам, передавая то одно, то другое, сам заговаривал, помогал В. Н. раскладывать с общего блюда рыбу, курицу.
После жаркого нам подали десерт и кофе, закрыли двери и оставили нас одних. Рахманинов, мало пивший и евший очень умеренно, позволивший себе только лишнюю чашку кофе, стал рассказывать о своем визите к Толстому. Говорил он еле слышным голосом, почти шепотом, с придыханиями, произнося "р" вместо "л".
- Это неприятное воспоминание... Было это в 1900 году. Толстому сказали, что вот, мол, есть такой молодой человек, бросил работать, три года пьет, отчаялся в себе, а талантлив, надо поддержать... Играл я Бетховена, есть такая вещица с лейтмотивом, в котором выражается грусть молодых влюбленных, которых разлучают. Кончил, все вокруг в восторге, но хлопать боятся, смотрят, как Толстой? А он сидит в сторонке, руки сложил сурово и молчит. И все притихли, видят - ему не нравится... Ну, я, понятно, от него стал бегать. Но в конце вечера вижу: старик идет прямо на меня. "Вы, говорит, простите, что я вам должен сказать: нехорошо то, что вы играли". Я ему: "Да ведь это не мое, а Бетховен", а он: "Ну и что же, что Бетховен? Все равно нехорошо. Вы на меня не обиделись?" Тут я ему ответил дерзостью: "Как же я могу обижаться, если Бетховен может оказаться плохим?.."
Ну и сбежал. Меня туда потом приглашали, и Софья Андреевна потом звала, а я не пошел. До тех пор мечтал о Толстом, как о счастье, а тут все как рукой сняло! И не тем он меня поразил, что Бетховен ему не понравился или что я играл плохо, а тем, что он, такой, как он был, мог обойтись с молодым начинающим, впавшим в отчаяние, которого привели к нему для утешения, так жестоко! И не пошел. Утешил меня потом только Чехов, сказавший по-врачебному:
- Да у него, может быть, желудок в тот день не подействовал - вот и все. А пришли бы в другой раз - было бы иначе. Теперь бы побежал к нему, да некуда...
- Вот, Сергей Васильевич, этим последним вы себе приговор изрекли! сказал И. А.- С начинающими, молодыми, жестокость необходима. Выживет - значит годен, если нет - туда и дорога.
- Нет, И. А., я с вами совершенно несогласен,- сказал Рахманинов.- Если ко мне придет молодой человек и будет спрашивать моего совета, да еще не в моем, а в чужом искусстве, и я буду видеть, что мое мнение для него важно - я лучше солгу, но не позволю себе быть бесчеловечным.
Поднялся спор. И. А. защищал Толстого, говорил, что он думает о нем "давно, лет сорок пять" и что нельзя судить его по нашим обычным меркам, что музыку он понимал, если, умирая, мог сказать: "Единственное, чего жаль - так это музыки!" Рахманинов, напротив, утверждал, что музыку он понимал плохо, что в Крейцеровой сонате, например, нет того, что он в ней находит, а что сам он Крейцерову сонату не любит и никогда не играет.
В конце разговора он спросил меня: "а вы работаете?" Я сказала, что сейчас нет, что у нас "каникулы", что у меня сравнительно недавно вышла книга. "Как недавно? Это уже когда было! - воскликнул он.- Я ведь знаю, когда ваша книжка вышла. Надо работать каждый день!"
Между прочим, он рассказал, что за столом у Толстого он ему сказал:
"Я в себе сомневаюсь, боюсь, что у меня таланта мало..." На это Толстой ответил: "Об этом никогда не надо думать. Это ничего. Вы думаете, у меня никогда не бывает сомнений? Наша работа вовсе не удовольствие... Просто работайте..."
Снимались в этот день бесчисленное количество раз. Рахманинов, между прочим, очень убеждал меня в том, что надо дать писать с себя портрет, если Сорин возобновит этот разговор. Его очень поддерживал Алданов.
Простились очень дружелюбно, хотя уже и в большой толпе, собравшейся в саду. Таня звала к себе в Париж. Рахманинов, задержав мою руку, сказал, прощаясь: "Ну, работайте же, работайте... Смотрите..."
