Александр Новосёлов - Беловодье

И только занес он под самое солнце переливчатую ноту, как из-за гривы навстречу кто-то выехал на русской тележке. Острый глаз поймал знакомые приметы.

— Василий едет! Откуда это? Верно, ездил в табун.

Иса смолк и невольно посмотрел кругом.

— Эх, увернуться бы куда-нибудь.

Но лошади уже заржали приветливо, и едва он свернул с колеи, как подъехал Василий. Привычные лошади остановились сами. Василий с трудом помещался в тесном коробке в, видимо, сильно страдал и от жары, и от того, что толстые ноги неудобно лежали одна на другой. Старая казацкая фуражка крепко врезалась ему в виски и жирный стриженый затылок. Распухшее лицо было красно и мокро от пота.

— Э, аман-ба![6] — громогласно и для пущей важности по-киргизски приветствовал его Иса.

Василий Матвеич нехотя крякнул.

— Мал, джен аман-ба?[7] — не смущаясь, продолжал Иса.

— Ну, ну, ладно.

— Кол, аяк тыншь-ба?[8]

— Ну, ну, тыншь.

Иса поправился в седле и заговорил по-русски:

— Далеко ездил?

— В табун.

— Все хорошо там?

— Все хорошо.

— Слава богу, слава богу.

Василий Матвеич щелкнул вожжой по паутам на лошадиной спине и повернул лицо.

— Ты что же это? А?

— Что, Василий?

— Почки прошлый раз опять Михею отдал?

— Сегодня я тебе послал.

— Нет, прошлый раз, говорю. Потом как-то было, что не оставил ни филею, ни грудины.

— Ой-бай, Василий! — Исишка начинал кричать: — Калай минь буду?[9]

— Михей тебе дороже стал.

— Ой, Василий, Василий, пошто говоришь!

— С Михеем теперь и делайся. Он лучше меня.

— Калай минь буду? Михею почка надо, тебе да почка надо. Михей язык заказывал, ты да заказывал. Корова одна, сам знаешь. Михей из лавка гонит. Как не дать? Оба человек хороший.

— Михей, конечно, хороший. Куда мне до него?

Исишка испугался.

— Михей хороший? Жязби его! Кто его хвалит? Все горят: Василий первый человек в поселке. Что ли я не знаю? Всем киргизам говорю…

Василий Матвеич пошлепал губами взглянул прямо в глаза.

— Ты как… зимой-то? Наниматься не будешь?

Иса не сдержал улыбки.

— Пошто наниматься?

— Ну, ко мне в работники.

— Нет, Василий, не буду. Старый стал. Из аула не гонят. Бог дает мне.

— Подумай хорошенько… Привык я к тебе.

— Кочевать буду, Василий. Найди себе молодого, честного. Я уж старый…

Василий Матвеич вдруг передернулся в коробке и так хватил кнутом по лошади, что она рванула в сторону и понесла по кочковатому краю дороги. Из-за грохота Иса расслышал только:

— Заелся! С-со-ба-а-ка!

Он покачал головой и взмахнул нагайкой. А немного отъехал и затянул громче прежнего:

И песня лилась без конца. В душе было столько слов, хороших слов, что, кажется, никакая глотка не могла их выкричать и до глубокой ночи.

Прошло лето, прошла осень.

В мокрые сентябрьские дни Иса не знал покоя. Забойка отошла уже на задний план. Он все время был за речкой на покосе. Покос по обыкновению был поздний. Так всегда велось в степи: когда у русских уже сметаны стога, киргизы только выезжают. Под осенним дождем сено быстро гниет, и зимой скот ест его лишь с голода.

Эта осень выдалась особенно хмурой и мокрой. Не было дня, чтобы из густых тяжелых туч не лило на землю воды. Но под конец, как нарочно, в то время, когда, пользуясь случайно провернувшимся солнечным днем, на лугу свалили всю траву, пошел мокрый снег. Трава обледенела и померзла. Степь застонала. Ужас бескормицы, ужас страшного бедствия пророчил ранний снег и злобно напевал холодный ветер. Степные люди с трепетом и страхом ждали суровой зимы. Лишних разговоров не было. К чему? Против бога не пойдешь. Видно, ушел он из степи и забыл о ней. Год от году беднеет киргизский народ, год от году уменьшаются стада.

Как-то раз, уже перед тем, как встать реке, Иса встретился с Василием Матвеичем на перевозе.

— Ну? — ехидно щурился Василий: — Откосился, говоришь.

— Откосился.

— Язви-то вас, собаки! На зиму глядя на покос выезжают. Что теперь с сеном-то? Куда его?

— Кто знал?

— Да кому же известно, что зимой идет снег?

— Прошлый год косили, трава зеленый был.

— Что мне в ней зеленой-то! — кричал Василий. — Не надо мне и зеленого, да семенова, а дай мне гнилого, да ильинова.

Исишка не оправдывался.

— Работник нанял? — осторожно справился он, помолчав.

— Нанял Кутайбергеньку. Проворный парень. С этим не пропадешь. Избушку сейчас ладит на зиму.

Исишке стало больно и обидно. Какой-то там Кутайбергенька завладел его избой и, наверное, теперь все переделает по-своему.

— Не уживется этот, — не сдержался он.

— А что ему?

— Знаю я. Мордам бить не даст. Сам набьет.

— Ишь ты! А оглобли-то на что? По вашему брату оне в аккурат подходят. Забыл разве? Скоро, брат, забыл, шибко скоро.

Толпившиеся около киргизы подобострастно хохотали. Уж этот Василий! Скажет так скажет! С ним много не натолкуешь.

Когда река встала и лед окреп настолько, что мог свободно сдерживать быка, Исишкин аул выступил со своими стадами на зимнее стойбище.

Кыстау[10] прятались в мелком прибрежном кустарнике, хорошо защищавшем от заносов и вьюги.

Опять загнали скот по тесным клеткам, опять залезли в темные землянки.

Иса еще летом помочью вывел стены своей зимовки. Потом часто наезжал с покосу: кончал мелкую работу. Теперь оставалось только навесить дверь и затянуть брюшиной окна. Зимовка вышла небольшая, но теплая. Когда в первый раз Иса и Карип остались вдвоем, они, несмотря на усталость, долго не ложились спать. Карип сидела перед жарко натопленной печью с широким устьем. Она старательно раскатывала круглые лепешки, брала их на ладонь и ловко приклеивала к раскаленным стенкам, Иса ходил подле стен, подрезал топором неровности дерна и тщательно исследовал каждую щель.

— Дует! — Он долго держал у щели руку и качал головой: — Откуда дует? Завтра надо посмотреть.

Потом выходил на средину и трогал руками каждую жердь в потолке.

— Как думаешь, тепло будет? Не замерзнем?

Карип таяла от счастья.

— Кто сказал, замерзнем? В этакой избе? Что ты! У Василия жили, разве такая была?

— Не говори! Как жили, бог знает. Просто дурак был, потому и жил. Пускай-ка вот поживет теперь Кутайбергень, пускай узнает. Ты боялась, как справимся, и вот, видишь, бог помог. Бог не откажет, заживем еще.

— Верно, верно. Что я знаю? Ничего я не знаю. Меня не слушай, делай, как лучше.

— Я знаю, как заработать. Погоди, поправимся.

И он работал на удивление всем аульским. Трудно было в нем узнать того джетака, которому Василий Матвеич разбивал лицо и расшатывал зубы. Пусть-ка тронет кто-нибудь его теперь! Теперь он сумеет постоять за себя.

Сразу же после кочевки одна за, другой стали открываться ярмарки. В аулах было деловито-шумно. Еще с ночи выезжали все, кому нужно было что-нибудь продать. По дорогам тянулись обозы. Иса не отставал. Целый день он был в седле: или выведывал цены, или продавал коровьи кожи, или покупал Карип на платье пестрого, красного ситцу. Прежде чем купить хотя бы на пятак, он обходил все лавки, везде приценивался, щупал руками, рассматривал на свет и давал никак не больше половины того, что запрашивал торговец. Каждый раз он привозил домой какую-нибудь мелочь: то ремень, то ниток, то иголок. А раз даже, к великому восторгу Карип, кинул ей в колени фунт изюму и полуфунтовый комок сахару.

— Только деньги изводишь! — любовно ворчала она.

— Ну, молчи! Сам заработал. Я там был в гостях. Поешь и ты послаще.

Он все еще не расплатился с Василием, но не мог отказать себе в покупках. Разве он не такой же киргиз, как и все другие? Разве не может он зайти в любую лавку и купить то, что ему нужно в хозяйстве? Слава богу, он не какой-нибудь джетак, у которого никогда в кармане не бывает ни копейки. С долгом можно рассчитаться и потом. Но чем потом рассчитаться, где взять денег после ярмарки, он не представлял себе да и не хотел об этом думать.

— Подождет Василий. С голоду не пропадет. Скажу нечем платить, отдам, когда будут.

Он решил это твердо и всячески избегал с ним встречаться.

Ярмарки подходили к концу. Люди возвращались в степь. Но не было обычной шумной радости. Ходил упорный слух о предстоящем голоде. Слух этот услужливо забегал впереди каждой сделки, и степные люди, скрепя сердце, отдавали свой товар за полцены.