Услышав, что ее ждет, Люся часто задышала, и брови у нее стали красные.
- А вы скажите, знакомые из Ленинграда приехали, - посоветовала Эльга.
- Я уже предлагал, не подходит, - напомнил Джинджи. - Его нельзя пускать.
- Не пускайте, - у Эльги было развито логическое мышление. - Заприте дверь, будто вас нет дома. Он позвонит-позвонит и уйдет.
В дверь позвонили. Все переглянулись. Юра быстро выключил свет.
- А почему он пришел к вам ночевать? - шепотом удивился Костя. - Это кто, родственник ваш?
- Ее друг, - Юра кивнул на жену. - Большой приятель.
- К нашему берегу вечно приплывет не дерьмо, так палка, - подытожила Эльга, имея в виду не столько Люсю, сколько себя.
Женька тем временем положил палец на кнопку, полагая, что хозяева не слышат.
Все имеет свой конец, даже жизнь. Женька тоже в конце концов снял палец с кнопки, и тогда стало тихо.
- Ушел... - тихо предположил Юра, подошел на цыпочках к двери и заглянул в замочную скважину.
Женька сидел на ступеньках возле лифта и ждал. Он все понимал буквально: раз хозяева не отпирают, значит, их нет дома. А раз их нет - они вернутся. Женька ждал, подперев лицо руками, и выражение у него было изумленно-печальное и какое-то отрешенное. А рядом на ступеньках стояла коробка с тортом, перевязанная бумажной веревочкой.
Юра вернулся в комнату.
- Сидит, - сообщил он.
- Вот это дает! - восхищенно сказал Джинджи.
- А долго он будет сидеть? - забеспокоилась Эльга.
- Всю жизнь, - убежденно сказала Люся.
- А как же нам теперь выйти? - удивился Костя.
- Никак, - сказала Люся. - Попались!
Прошло четыре часа.
В комнате было темно и тихо, слышно было, как урчал на кухне холодильник, тикали снятые с руки часы.
Юра спал на тахте. Он, как космонавт, умел засыпать в любой обстановке и спал обычно крепко, без снов.
Возле него валетом лежал Костя, осмысливал жизнь, при этом старался отодвинуть Юрины ноги подальше от лица.
Эльга сидела в кресле и думала о том, что прошлая любовь кончилась не по ее инициативе, а новая еще не началась, и неизвестно, что приплывет к ее берегу в очередной раз.
Люся смотрела в окно, понимала, что не выспится и завтра снова не сможет работать, не сумеет сохранить себя для первой фразы.
- Джинджи, - с надеждой попросила она, - давай я скажу тебе первую фразу...
Джинджи ходил из угла в угол: страстно хотел домой. Он забыл о том, что Эльга хороший человек и Люся, по некоторым приметам, тоже хороший человек. Сейчас, когда нельзя было выйти, он больше всего на свете хотел в свои собственные стены к своей собственной жене.
- Какую первую фразу? - не понял он. - К чему?
- Ни к чему, просто первую фразу - и все.
Джинджи остановился.
- Зажмурьтесь, и закройте глаза, и представьте себе... - начала Люся.
- Ну?
- Все. Только первая фраза.
- Зажмурьтесь и закройте глаза - одно и то же. Надо что-нибудь одно.
- А что лучше?
- Не знаю, - мрачно сказал Джинджи.
- Брось, - лениво предложила Эльга. - Кому все это надо?
- Если так рассуждать - ничего никому не надо.
И никто никому. Кому ты нужна?
- И я никому не нужна, - спокойно сказала Эльга.
Люся отвернулась, стала глядеть на редкие огни в домах. Ей вдруг больше всего на свете захотелось, чтобы кто-нибудь спросил у нее: как дела? А она бы долго и подробно стала рассказывать про свои дела: про то, что гости ходят не к ним, а в их дом, потому что по вечерам им некуда деться. Про то, что начальник теряет ее работы, засовывает куда-то в бумаги, а потом не может найти. Про свою любовь, которая кончилась, и теперь, когда она кончилась, кажется, что ее не было никогда.
Но гости были людьми воспитанными. Никто ни о чем не спрашивал. Все сидели вместе и врозь. Впереди была долгая ночь и нескорое утро.
А Женька тем временем спокойно спал, уложив щеку на ладонь, и с интересом смотрел свои сны... Может быть, ему снились поющие дети.
ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ
Первый раз Семечкин появился год назад в отделе кадров.
- Здравствуйте, - вежливо поздоровался он. - Моя фамилия Семечкин, зовут Георгий Николаевич. Вообще я русский, но долгое время жил в Грузии, как Маяковский.
Вот тут все написано.
Он протянул свою автобиографию, сел на стул и приготовился ждать.
Заведующая отделом кадров Елена Ивановна взяла автобиографию и начала читать.
- При чем здесь собака? - удивилась Елена Ивановна. - Это автобиография, документ, а не художественное произведение.
- Вы помните, как Маркс начал "Манифест"? "Призрак бродит по Европе..." А ведь "Манифест" - это тоже документ. - Семечкин поднял палец.
Елена Ивановна внимательно посмотрела на палец и сказала:
- Заполните анкету.
- Не надо, я сам составил.
Семечкин вытащил из кармана листок. Листок был вырван из школьной тетради в косую линейку и заполнен с одной только стороны.
- И все? - удивилась Елена Ивановна.
- Конечно, - удивился Семечкин, - здесь все написано.
- Надо указать, имеете ли вы правительственные награды, есть ли у вас родственники за границей.
- А какое это имеет значение для той работы, которую я буду выполнять? Я написал только то, что важно: сколько мне лет - возраст определяет; какое у меня образование - это тоже иногда имеет значение...
- Знаете что, не заводите своих порядков. Заполните анкету и напишите заявление.
- А о чем заявление?
- О том, что просите принять вас на работу.
- Странно, зачем столько бумаг? Раз я поступаю на работу, то, естественно, меня не приволокли - я сам пришел.
- Вот вам бумага, сядьте и напишите. Без заявления нельзя.
Семечкин вздохнул и нарисовал на листке стол, а за столом круглоголового человечка. Вокруг головы человечка он начертал нимб, а вокруг нимба сияние.
- А как писать?
- На имя Вахлакова.
"На имя Вахлакова", - написал Семечкин.
- Адрес укажите.
- Чей?
- Ваш.
- Зачем? Разве мне Вахлаков напишет письмо?
"Идиот", - подумала Елена Ивановна, а вслух спросила:
- Вы где раньше работали?
- В Госконцерте.
- А что вы там делали?
- Фокусы показывал. Это такая скука, я даже начал пить.
- Пишите заявление.
- Ага... - Семечкин погрыз ручку с другого конца и стал писать.
Он написал очень быстро, потом прочитал написанное и отдал Елене Ивановне.
- По-моему, хорошо, - с удовлетворением сказал он.
Елена Ивановна прочитала заявление сначала один раз, потом другой.
- Слушайте, - сказала она, - Семечкин!
- Можете звать меня по имени, мне это приятнее...
- Слушайте, Георгий Николаевич!
- Гия.
- ...Ваша работа называется редактор-организатор, а не "золотая рыбка". Какая еще рыбка?
- Вахлаков пообещал мне свободную инициативу, - гордо сказал Гия. Хотите новое корыто, хотите новую избу, а хотите быть вольною царицей?
- Хочу мешок луковой шелухи, - сказала Елена Ивановна, подумав.
- Зачем?
- Яблони на даче опрыскивать.
- Зайдите ко мне через неделю во вторник. Пятый этаж, комната 88, будет вам мешок луковой шелухи.
Журнал "Лампа" был сатирическим журналом, вскрывал недостатки - крупные и мелкие, общественные и индивидуальные.
Когда читатель брал в руки журнал и читал, например, как несправедливо мучают живую рыбу, обязательно возмущался вслух: "Какое безобразие! Это ж надо же, а?"
Далее читатель клал журнал на колени, задумывался над своей судьбой и находил в ней много общего с судьбой живой рыбы. Он снимал с гвоздя венгерский плащ на подстежке и бежал в журнал, а если это было в другом городе, то писал в редакцию письмо.
Людей и писем скопилось много. За каждым стояла целая человеческая жизнь, в которой надо было разобраться.
Разбираться в чужих жизнях Вахлакову было некогда, поэтому специально для этой цели пригласили Семечкина.
Семечкин должен был всех выслушивать и входить в положение.
Ему отвели отдельный кабинет, поставили два телефона: черный и белый, внутренний и городской. В кабинет поставили диванчик, два кресла и повесили занавеску. Занавеска Семечкину не понравилась, он принес свою.
Когда Семечкин первый раз явился на работу, все очень удивились. На нем была малиновая бархатная блуза с золотыми пуговицами, белоснежная крахмальная рубашка апаш. На голове чуть набекрень сидел маленький беретик, а на ботинках большие пряжки.
Если бы штаны были поуже, как рейтузы, а на беретике лежали страусовые перья, то Гия Семечкин как две капли воды походил бы на принца.
- Что у вас за вид? - удивился Вахлаков.
- А у вас? - удивился Гия.
Вахлаков был одет в пиджак от нормального костюма и в брюки от другого нормального костюма.
- А что у меня? - не понял Вахлаков.
- У вас, вернее на вас, коричневые штаны и синий пиджак. Это некрасиво. К коричневому пошла бы замша горохового цвета.
- Какая гороховая замша? - смутился Вахлаков. - Я старик.
- Это не может служить оправданием, - заметил Семечкин. - Старики тоже бывают красивыми. Например, Хемингуэй был очень красивый старик.
