было разомкнуть губы, но я с еще большей силой притиснул ее к себе. Она вырвалась и вскочила на ноги. Я поднял глаза, ожидая увидеть смятение и растерянность на ее лице, но на меня, презрительно усмехаясь, смотрело лицо прежней Евы.
— Да ты целоваться-то не умеешь! У нас в Неметладе все мальчишки умели, — сказала она, подхватила мяч и, отбежав на дорожку, стала стучать им о землю.
Я не знал, что значит уметь целоваться, однако подумал: ну, раз не умею, так пусть научит, у кого же еще мне учиться, если не у нее. Но стоило мне увидеть, с каким безразличным видом стучала она мячом по дорожке, как всякая охота брать у нее уроки тут же пропала. Я лежал на траве в той же позе, в которой она оставила меня, вырвавшись из моих объятий.
— Матч-реванш! — неожиданно крикнула Ева таким тоном, будто ничего особенного не случилось, и вскинула мяч над головой. — Ну, иди же! — позвала она. — Сколько можно валяться?!
Я знал, что состроить любую мину мне ничего не стоит, однако на этот раз как ни в чем не бывало подняться и продолжить игру было нелегко. Не зная, как выйти из этого затруднения, я нехотя встал на одно колено и вдруг, вдохновившись внезапной идеей, принялся отжиматься.
Ева немедленно оказалась рядом.
— А ну, кто больше? Давай померимся, — предложила она и, шутя отталкивая от земли свое легкое тело, стала громко считать.
При счете «шесть» я с трудом разогнул локти, руки мои дрожали. Чтобы отжаться в седьмой раз, пришлось собрать всю свою силу воли, на восьмой же, едва оттолкнувшись, я почувствовал, что суставы мои вот-вот вывернутся, и, обессиленный, плюхнулся на живот.
— Десять… одиннадцать… двенадцать… — досчитала Ева и тоже остановилась.
— И тут я тебя обошла! — С этими словами она сцепила руки над головой и покатилась по склону, выкрикивая прерывистым голосом, умолкавшим, когда лицо ее поворачивалось к траве:
— Неси… сюда… мяч… — все быстрее катилась она. — Еще… по…бро…са…ем…
Потом, запыхавшись, вскочила на ноги и, отряхивая юбчонку, недовольно прикрикнула:
— Ну, скорей же!..
— Не могу, я устал! — решительно заявил я, надеясь, что она успокоится, но девчонка язвительно рассмеялась:
— Что, уморился? Эх ты, слизняк! Эх ты, баба!
Кровь бросилась мне в лицо.
— А ты… ты уродина! — в бешенстве заорал я. — И мать твоя тоже уродина!
Она застыла как вкопанная, лицо ее приняло жесткое выражение; пригвоздив меня взглядом к земле, она медленными, размеренными шагами двинулась в мою сторону с таким видом, словно была совершенно уверена, что мне от нее никуда не деться и я буду безропотно ждать ее приближения.
— Что, что, что? — шипела она при этом.
Я не видел перед собой ничего, кроме ее устрашающих глаз. Во мне клокотала бессильная злость. На траве поблизости от меня лежал ее пестрый, в горошек, мяч. Я поднял его и крикнул еще раз:
— И мать твоя тоже уродина!
— Как ты назвал мою маму?
Я отступил, размахнулся и что было сил швырнул ей в лицо мячом. В последний момент она заслонила глаза рукой, но это не помогло. Она пошатнулась и в ярости бросилась на меня.
— Ах ты, скотина! Говнюк! — вопила девчонка.
Повернувшись, я кинулся со всех ног к забору, продрался через кусты и шмыгнул было в лаз, но рубашка моя зацепилась за проволоку, и как я ни дергал ее, как ни крутился, все было бесполезно. Ева подбежала, я уже слышал ее отвратительное посапывание — и рванулся, оставив на проволоке здоровый лоскут материи. По инерции меня пронесло до самого корта, там я остановился и посмотрел назад. Перегнувшись через ограду, девчонка кричала мне тоненьким голоском:
— Вот увидишь, я все расскажу отцу! Он тебя арестует! Он тебя арестует!
Дверца машины хлопнула в этот день раньше обычного, и по бетонной дорожке застучали поспешные шаги матери. Я, еще не отделавшись от испуга, лежал ничком на кровати. Шаги ее звучали все ближе, но я не спешил открывать ей. Мать дошла уже до моего окна, ее тень проплыла сперва по одной, затем по другой его створке.
Рука моя шевельнулась, я хотел было встать, побежать ей навстречу, расплакаться или молча прижаться к ней головой и обо всем рассказать — о Сидике, о своих страхах, о том, как я целовался, — но разум велел мне лежать спокойно. Все равно ведь она войдет! Присядет ко мне на кровать, обнимет за плечи и, притянув к себе, спросит: «Что с тобой происходит, Дюрика?»
Но вот звякнул замок, дверь захлопнулась, и послышался голос матери.
— Мы сегодня идем на прием, — торопливо сказала она Сидике, — к ужину нас не ждите!
И вдруг я уловил свое имя из уст Сидике, в глазах у меня потемнело, внутри что-то оборвалось, будто кто-то железной рукой ударил меня под дых.
Стало тихо. Я лежал, боясь шевельнуться. За воротами сада монотонно урчал мотор. В ванной хлынула из крана вода и неровной струей забарабанила по эмали. Затем мать возилась в спальне. Наконец она заглянула ко мне и, бесшумно приблизившись, тихо спросила:
— Ты спишь?
— Нет, — сказал я с деланым равнодушием в голосе.
— Тогда почему лежишь? — уже громко спросила она.
— Просто так.
— Голова болит?
— Нет.
— Ну ладно, захочешь — потом расскажешь. Меня дядя Шани ждет у ворот. Нас с отцом на прием пригласили.
Я понял, что теперь ей уже ничего не расскажешь. И поднял глаза. Она была в темно-синем костюме и белой блузке.
— Посиди хоть чуть-чуть! — взмолился я. Мать нервно присела на край кровати, погладила мои волосы и спросила:
— Что с тобой?
— Ты такая красивая, я тебя так люблю! — вырвалось у меня, и я ткнулся ей головой в плечо. Она обняла мою голову, глянула на часы и вскочила.
— Надо бежать! Еще опоздаю, меня там отец ждет. А Сидике, между прочим, жалуется, что ты чечевицу не ешь!
— Врет она.
— Ты как это разговариваешь?
— Как умею.
— Еще не хватало мне твои дерзости слушать!
— Ну присядь еще на минутку, — опять заканючил я.
— Да пойми же ты, я опаздываю!
— Ты все время опаздываешь, все время куда-то несешься! — На это ответить ей было нечего, она только попрощалась и, обернувшись в дверях, сказала:
— Пожалуйста, слушайся Сидике и доешь чечевицу!
Дверь закрылась. Под окном, а затем по дорожке сада простучали ее каблучки. Дядя Шани нажал на газ, и машина, взревев мотором, отъехала.
Я вышел в кухню и сел неподалеку от Сидике.
