Новые гонения на советскую интеллигенцию, начатые вскоре же после войны, - "дело М. Зощенко и А. Ахматовой" 1946 года, разгром советской авангардной музыки в 1948 году, борьба с "космополитизмом", не прекращавшаяся, по сути дела, до самой смерти Сталина, - пагубно сказались на отношении западноевропейской интеллигенции к советской России и явились одной из причин ее относительной пассивности в период "холодной войны". В среде европейской интеллигенции отрезвление от "культа личности" пришло довольно быстро. Однако у рабочих вера в Сталина держалась многие годы. Когда Франции достигла весть о его смерти, на многих крупных заводах и фабриках прошли спонтанные траурные митинги, на которых рабочие выражали искреннюю скорбь о "великой утрате" 7.
Нужно сказать, что в рабочей среде Франции, в отличие от интеллигенции, русские эмигранты никогда не пользовались поддержкой, отношение к ним было скорее настороженным. Западная Европа до начала второй мировой войны находилась в затяжном экономическом кризисе, классовые отношения были сложными. В обстановке социальной и классовой напряженности рабочие Франции склонны были однозначно рассматривать эмигрантов, бежавших из революционной России, как пособников буржуазии. Выступления эмигрантской печати с критикой советской власти, с разоблачениями преступлений сталинизма воспринимались рабочей Францией как ложь, наветы на социализм, как стремление дискредитировать демократическое движение в их собственной стране. "Разъяснительная миссия" затруднялась и тем, что эмигрантские газеты, многочисленные и влиятельные до войны (в частности, "Последние новости", издаваемые П. Милюковым в Париже, были одним из важных источников информации о советской России для французского министерства иностранных дел), после войны возобновились не сразу. Не хватало средств, бывшие сотрудники рассеялись, многие уехали в Америку. Кроме того, французское правительство, в которое входили коммунисты, не спешило возобновить разрешение на их издание.
"Ответ Маклакову" прозвучал из-за океана. В 1945 году на помощь французской эмиграции приходит "Новый журнал", основанный в Нью-Йорке в 1942 году переехавшим из Франции в США М. О. Цетлиным *. После войны "Новый журнал" стал главным органом русского зарубежья, своим положением в эмиграции и направленностью как бы унаследовал дух и Стиль парижских "Современных записок". Преемственность была подчеркнута, помимо прочего, тем, что "Новый журнал" продолжил публикацию романа М. А. Алданова "Начало конца", который начали печатать в довоенном Париже "Современные записки". "Новый журнал" помещал и публицистические статьи другого "парижанина" - Г. П. Федорова, рассказы И. А. Бунина из будущего сборника "Темные аллеи", статьи М. В. Вишняка, отрывки из книги "Времена" М. А. Осоргина.
* Цетлин Марк Осипович, псевдоним Амари (1882-1946), - известный в эмиграции литературный критик, редактор, поэт.
"Ответ Маклакову", побывавшему в советском посольстве и заверившему советского посла в лояльности эмиграции, был преподнесен в виде развернутого редакционного комментария к приведенным нами анкетам об отношении видных деятелей эмиграции к советской власти. Суть ответа сводилась к тому, что ни война, ни пролитая народом кровь, ни политическая эволюция Западной Европы не изменили природу советской власти. Вывод, который делал из своих рассуждений журнал, - возвращаться в СССР опасно, по крайней мере нужно подождать и "осмотреться".
"Если не считать некоторых взаимных любезностей и некоторых жестов со стороны советского представительства, мало что ему стоящих и ни к чему не обязывающих, и в этой области все осталось на прежнем месте, - писал журнал. - Поскольку одной из основных эмоций примиренческого настроения в эмиграции является вполне понятная и законная тяга на родину, приходится сказать, что шансов на ее сколько-нибудь широкое удовлетворение не много... Дай Бог, чтобы мы ошиблись, но мы боимся, что огромное большинство рвущихся на родину эмигрантов ожидает горькое разочарование" 8.
Большую часть своего "ответа Маклакову" "Новый журнал" посвятил анализу того, насколько война сделала советскую власть властью национальной, в какой степени действия правительства отражают национальные интересы России, а насколько продиктованы партийной идеологией. Иными словами, журнал как бы продолжил столь популярную в довоенной эмигрантской публицистике тему "эволюции" большевизма.
Публикация в "Новом журнале" представляет большой интерес для изучения настроений эмиграции в послевоенный период и заслуживает того, чтобы читатель познакомился с ней в оригинале, а не в изложении *.
* Я позволил себе сделать лишь самые небольшие сокращения, никак не влияющие на смысл помещаемой статьи. (Авт.)
Нам писали из Парижа, и нам говорили некоторые из здешних наших друзей, что мы не можем оценить значение происшедших в европейской эмиграции сдвигов в силу нашей территориальной и, что еще важнее, психологической отдаленности от Европы и России...
Было бы странно, если бы мы стали отрицать огромную разницу между теми условиями, в которых во время войны жила эмиграция в Европе, и теми, в которых мы жили здесь. Было бы еще более странным, если бы мы не отдавали себе отчета во всем психологическом значении того трагического опыта, который выпал на долю оказавшихся под немецкой оккупацией и от которого нас здесь избавила судьба. Но, признавая наличие и значение этой разницы, мы все-таки не можем считать, что она лишала нас права иметь суждение по вопросам общеэмигрантского значения или ставила нас в менее выгодное при обсуждении этих вопросов положение. По-своему мы тоже переживали и трагедию России, и трагедию Европы, и права считать их своими мы никому уступить не можем, как не можем и отдать своего права на радость по поводу русской победы и европейского освобождения. Не видим мы также, почему это различие в личном опыте должно наперед опорочивать наше понимание событий. Решаемся даже утверждать, что в некоторых отношениях нам были даны преимущества просто в силу подаренных нам судьбой более благоприятных условий. Не думаем, чтобы для "парижан" было что-нибудь обидное в утверждении, что во время войны из свободной Америки многое было видно лучше и яснее, чем из находившейся в немецком плену Франции. Так, для огромного большинства из нас, воочию видевших непрерывно растущую военную и индустриальную мощь американской демократии, немецкая победа не представлялась такой неизбежной, какой она могла казаться в критические моменты войны многим из наших европейских собратьев. Яснее, думается, видели мы и взаимозависимость всех главных участвовавших в войне сил, и потому, полностью признавая огромную роль России в конечной победе, мы не были повинны в умалении других факторов победы. Для нас было бы невозможно забыть - хотя бы на минуту - то, что фактически и Франция, и добрая часть Европы были освобождены не русскими, а англосаксонскими войсками. Мы твердо знали и знаем, что если Россия спасла мир, то и мир спас Россию: без русских жертв и русского героизма Америка и Англия, вероятно, не могли бы выиграть войну, но столь же вероятно, что и Россия не могла бы устоять против Германии и Японии, если бы в войне не стояли на ее стороне Америка и Англия.
Но не будем спорить об этом. Важно одно: несмотря на все различия в личном опыте и вытекающие из них различия в "эмоциях", эмиграция по обе стороны Атлантического океана едина - едина в общности своей исторической судьбы, едина в одинаковой повелительности стоящих перед ней одних и тех же коренных проблем ее существования. И только на почве признания этой общности можно вести плодотворное обсуждение всех нас сейчас занимающих вопросов.
Один из главных доводов сторонников пересмотра отношения к советской власти заключается в том, что власть эта, ранее таковой не бывшая, сделалась теперь "национальной"... Хотим ли мы того или не хотим, признаем ли мы это или не признаем, советское правительство вот уже в течение более четверти века является правительством России, давно уже официально признано в качестве такового другими правительствами мира и в этом смысле является правительством национальным.
Утверждение о национальности того или другого правительства может иметь и другой смысл: национальным является то правительство, которое покоится на национальном признании. Здесь "национальное" становится синонимом "народного". Строго говоря, в этом смысле национальным может быть только то правительство, которое опирается на свободное народное волеизъявление, то есть правительство демократическое...
О наличии в сегодняшней России свободного народного волеизъявления, надо полагать, не решатся говорить даже самые крайние из "ревизионистов". Но и для того, чтобы категорически утверждать факт "молчаливого" признания русским народом советского правительства, надо иметь достаточно определенные и достаточно бесспорные основания. Мы знаем, что для тех, кто так думает, решающим и неотразимым аргументом является аргумент от войны. Законно ли, однако, толковать патриотический подвиг русского народа как своего рода плебисцит в пользу власти, волею судеб оказавшейся во главе русского государства во время одного из самых трагических моментов его истории? Народ может защищать свою землю от вражеского нашествия и независимо от того, считает ли он или не считает свое правительство национальным.
