Антоп Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3

{01419}

Егорушка уверял свою сестру, что Калерия Ивановна певица, что она очень почтенная дама и т. д. - Ты поговори-ка с ней! - убеждал сестру Егорушка. - Умница! Страсть! Никифор, по моему мнению, был более прав, величая Калерию Ивановну шлюхой и Кавалерией Ивановной. Он ее ненавидел всей душой и выходил из себя, когда ему приходилось прислуживать ей. Он чуял правду, и инстинкт старого преданного слуги говорил ему, что этой женщине не место около его господ... Калерия Ивановна глупа и пуста, но это не мешало ей уходить каждый день от Приклонских с полным желудком, с выигрышем в кармане и с уверенностью, что без нее жить не могут. Она жена клубного маркера, только всего, но это ей не мешало быть полной хозяйкой в доме Приклонских. Этой свинье нравилось класть ноги на стол. Маруся жила на пенсию, которую она получала после отца. Пенсия отца была больше, чем обыкновенная генеральская, Марусина же доля была ничтожна. Но и этой доли было бы достаточно для безбедного жития, если бы Егорушка не имел столько прихотей. Он, не хотевший и не умевший работать, не хотел верить тому, что он беден, и выходил из себя, если его заставляли мириться с обстоятельствами и по возможности умерять свои прихоти. - Калерия Ивановна не любит телятины, - говорил он нередко Марусе. - Нужно для нее цыплят жарить. Чёрт вас знает! Беретесь хозяйничать, а не умеете! Чтоб не было завтра этой ерундистой телятины! Мы уморим с голоду эту женщину! Маруся слегка противоречила, и чтобы не заводить неудовольствий, покупала цыпленка. - Отчего сегодня жаркого не было? - кричал иногда Егорушка. - Оттого, что мы вчера цыплят ели, - отвечала Маруся. Но Егорушка плохо знал хозяйственную арифметику и знать ничего не хотел. За обедом он настойчиво требовал для себя пива, для Калерии Ивановны - вина. - Может ли порядочный обед быть без вина? - спрашивал он Марусю, пожимая плечами и удивляясь человеческой глупости. - Никифор! Чтоб было вино!

{01420}

Твое дело смотреть за этим! А тебе, Маша, стыдно! Не браться же мне самому за хозяйство! Как вам нравится выводить меня из терпения! Это был необузданный сибарит! Скоро Калерия Ивановна явилась ему на помощь. - Вино для князя есть? - спрашивала она, когда накрывали стол для обеда. - А где пиво? Нужно сходить за пивом? Княжна, выдайте человеку на пиво! У вас есть мелкие? Княжна говорила, что есть мелкие, и отдавала последнее. Егорушка и Калерия ели и пили, и не видели, как часы, кольца и серьги Маруси, вещь за вещью, уходили в ссуду, как продавались старьевщикам ее дорогие платья. Они не видели и не слышали, с каким кряхтеньем и бормотаньем старый Никифор отпирал свой сундучок, когда Маруся занимала у него денег на завтрашний обед. Этим пошлым и тупым людям, князю и его мещанке, никакого дела не было до всего этого! На другой день, в десятом часу утра, Маруся отправилась к Топоркову, Дверь отперла ей та же смазливая горничная. Введя княжну в переднюю и снимая с нее пальто, горничная вздохнула и сказала: - Вы ведь знаете, барышня? Доктор меньше пяти рублей за совет не берут-с. Это вы знайте-с. "Для чего это она мне говорит? - подумала Маруся. - Какое нахальство! Он, бедный, и не знает, что у него такая нахальная прислуга!" И в то же время у Маруси ёкнуло около сердца: у нее в кармане было только три рубля, но не станет же он гнать ее из-за каких-нибудь двух рублей. Из передней Маруся вошла в приемную, где уже сидело множество больных. Большинство жаждущих исцеления составляли, разумеется, дамы. Они заняли всю находящуюся в приемном зале мебель, расселись группами и беседовали. Беседы велись самые оживленные о всем и обо всех: о погоде, о болезнях, о докторе, о детях... Говорили все вслух и хохотали, как у себя дома. Некоторые, в ожидании очереди, вязали и вышивали. Людей, просто и плохо одетых, в приемной не было. В соседней комнате принимал Топорков. Входили к нему по очереди. Входили с бледными лицами, серьезные, слегка дрожащие, выходили же от него красные, вспотевшие,

{01421}

как после исповеди, точно снявшие с себя какое-то непосильное бремя, осчастливленные. Каждою больной Топорков занимался не более десяти минут. Болезни, должно быть, были неважные. "Как всё это похоже на шарлатанство!" - подумала бы Маруся, если бы не была занята своей думой. Маруся вошла в докторский кабинет последней. Входя в этот кабинет, заваленный книгами с немецкими и французскими надписями на переплетах, она дрожала, как дрожит курица, которую окунули в холодную воду. Он стоял посреди комнаты, опершись левой рукой о письменный стол. "Как он красив!" - прежде всего мелькнуло в голове его пациентки. Топорков никогда не рисовался, да и едва ли он умел когда-нибудь рисоваться, но все позы, которые он когда-либо принимал, выходили у него как-то особенно величественны. Поза, в которой его застала Маруся, напоминала те позы величественных натурщиков, с которых художники пишут великих полководцев. Около руки его, упиравшейся о стол, валялись десяти- и пятирублевки, только что полученные от пациенток. Тут же лежали, в строгом порядке, инструменты, машинки, трубки - всё крайне непонятное, крайне "ученое" для Маруси. Это и кабинет с роскошной обстановкой, всё вместе взятое, дополняли величественную картину. Маруся затворила за собою дверь и остановилась... Топорков указал рукой на кресло. Моя героиня тихо подошла к креслу и села. Топорков величественно покачнулся, сел на другое кресло, vis-а-vis, и впился своими вопросительными глазами в лицо Маруси. "Он не узнал меня! - подумала Маруся. - Иначе бы он не молчал... Боже мой, зачем он молчит? Ну, как мне начать?" - Ну-с? - промычал Топорков. - Кашель, - прошептала Маруся и, как бы в подтверждение своих слов, два раза кашлянула. - Давно? - Два месяца уж есть... По ночам больше. - Угм... Лихорадка? - Нет, лихорадки, кажется, нет... - Вы лечились, кажется, у меня? Что у вас было раньше?

{01422}

- Воспаление легких. - Угм... Да, помню... Вы, кажется, Приклонская? - Да... У меня и брат тогда же был нездоров. - Будете принимать этот порошок... перед сном... избегать простуды... Топорков быстро написал рецепт, поднялся и принял прежнюю позу. Маруся тоже поднялась. - Больше ничего? - Ничего. Топорков уставил на нее глаза. Глядел он на нее и на дверь. Ему было некогда, и он ждал, что она уйдет. А она стояла и глядела на него, любовалась и ждала, что он скажет ей что-нибудь. Как он был хорош! Прошла минута в молчании. Наконец она встрепенулась, прочла на его губах зевок и в глазах ожидание, подала ему трехрублевку и повернула к двери. Доктор бросил деньги на стол и запер за ней дверь. Идя от доктора домой, Маруся страшно злилась: "Ну, отчего я не поговорила с ним? Отчего? Трусиха я, вот что! Глупо как-то всё вышло... Только обеспокоила. Зачем я держала эти подлые деньги в руках, точно напоказ? Деньги - это такая щекотливая вещь... Храни бог! Обидеть можно человека! Нужно платить так, чтоб незаметно это было. Ну, зачем я молчала?.. Он рассказал бы мне, объяснил... Видно было бы, для чего сваха приходила..." Придя домой, Маруся легла в постель и спрятала голову под подушку, что она делала всегда, когда была возбуждена. Но не удалось ей успокоиться. В ее комнату вошел Егорушка и начал шагать из угла в угол, стуча и скрипя своими сапогами. Лицо его было таинственно... - Чего тебе? - спросила Маруся. - А-а-а... А я думал, что ты спишь, не хотел беспокоить. Я хочу тебе кое-что сообщить... очень приятное. Калерия Ивановна хочет у нас жить. Я ее упросил.

{01423}

- Это невозможно! C'est impossible! Кого ты просил? - Отчего же невозможно? Она очень хорошая... Помогать тебе в хозяйстве будет. Мы ее в угольную комнату поместим. - В угольной maman умерла! Это невозможно! Маруся задвигалась, затряслась, точно ее укололи. Красные пятна выступили на ее щеках. - Это невозможно! Ты убьешь меня, Жорж, если заставишь жить с этой женщиной! Голубчик, Жорж, не нужно! Не нужно! Милый мой! Ну, я прошу! - Ну, чем она тебе не нравится? Не понимаю! Баба как баба... Умная, веселая. - Я ее не люблю... - Ну, а я люблю. Я люблю эту женщину и хочу, чтобы она жила со мной! Маруся заплакала... Ее бледное лицо исказилось отчаянием... - Я умру, если она будет жить здесь... Егорушка засвистал что-то себе под нос и, пошагав немного, вышел из Марусиной комнаты. Через минуту он опять вошел. - Займи мне рубль, - сказал он. Маруся дала ему рубль. Надо же чем-нибудь смягчить печаль Егорушки, в котором, по ее мнению, происходила теперь ужасная борьба: любовь к Калерии боролась с чувством долга! Вечером к княжне зашла Калерия. - За что вы меня не любите? - спросила Калерия, обнимая княжну. - Ведь я несчастная! Маруся освободилась от ее объятий и сказала: - Мне не за что вас любить! Дорого же она заплатила за эту фразу! Калерия, поместившись через неделю в комнате, в которой умерла maman, нашла нужным прежде всего отмстить за эту фразу. Месть выбрала она самую топорную. - И чего вы так ломаетесь? - спрашивала она княжну за каждым обедом. - При такой бедности, как у вас, нужно не ломаться, а добрым людям кланяться. Если б я знала, что у вас такие недостатки, то не пошла бы к вам жить. И зачем я полюбила вашего братца!? - прибавила она со вздохом. Упреки, намеки и улыбки оканчивались хохотом над бедностью Маруси. Егорушке нипочем был этот смех. Он считал себя должным Калерии и смирялся. Марусю же отравлял идиотский хохот супруги маркера и содержанки Егорушки. По целым вечерам просиживала Маруся в кухне и, беспомощная, слабая, нерешительная, проливала слезы на широкие ладони Никифора. Никифор хныкал вместе