смотреть ему в глаза.
— Упала, — ответила я. — Слишком близко к камням у реки. Она ранена.
— Там сорок футов, — сказал второй. — Два года назад одна девица выпрыгнула и сломала девятнадцать костей. Из больницы так и не вышла.
Именно эту историю я читала в газете, притулившись на табуретке у печки в квартире Кашоли. Как этот дурак полицейский не понял, что я ее пересказываю? Наверное, думал, что я вовсе читать не умею?
— Эй ты! Покажи, что там у тебя. — Тот, что держал меня за руку, толкнул меня, и я упала на колени, задыхаясь от боли. Он повыше поднял свой фонарь, а второй задрал промокшее от крови платье, открывая разорванные панталоны.
Глубокая рваная рана зияла на моей голени.
— О чем ты вообще думала, а? Ну и поделом тебе. — Он сплюнул, и плевок мягко шлепнулся на землю. — Где там твоя подружка? — Он рывком поднял меня на ноги.
— Наверное, там, у стены, где камни лежат.
Из тени донесся третий голос:
— Вы оба идите. А я с этой посижу, пока вы не вернетесь.
Я сумела разглядеть только силуэт мужчины, который гладил по голове одну из собак.
— Что, неохота на кровищу смотреть? — рассмеялся низенький.
Человек в темноте молчал, и было что-то пугающее в его молчании.
Высокий резко свистнул, и собаки кинулись вперед с громким лаем. Полицейские побежали за ними, топая тяжелыми сапогами. Свет пропал вдали, и я осталась в темноте.
Я бы все отдала, лишь бы нога меня слушалась. Я чувствовала, что человек в темноте ничего хорошего не сулит. Мужчины, которые прячут свои лица, никогда не делают ничего хорошего. Я шевельнулась. Треснула веточка, и он схватил меня за руки. Я в ужасе застыла. Мне показалось, он хочет удержать меня на месте, но он швырнул меня на землю и поставил ногу мне на грудь. Я взмолилась про себя, чтобы больше ничего не случилось. Я готова была лежать и терпеть этот сапог на груди. Но он убрал ногу и опустился рядом со мной на колени. Мне показалось, что на меня набросился стервятник. Это была не страсть и даже не извращенное желание — просто власть, которую он имел надо мной, и он знал об этом.
Я пыталась дергаться, но он перевернул меня и прижал мою голову к земле. Узловатый сучок впился в щеку. Дыхание его было влажным и отдавало табаком, звуков он никаких не издавал, слышалось только его частое дыхание. В живот вжимался камень. Я прислушивалась к пульсирующей боли в ноге, чтобы не замечать горячей боли между ног. Отвращение и злость наделили его такой яростью, что я чувствовала себя врагом, которого он ждал долгие годы.
Все закончилось быстро. Он отвалился в сторону так же резко, как бросился на меня. Я доползла до ближайшего дерева, вспомнив, как мама ползла к могиле своего ребенка. Цепляясь за ствол, я натянула панталоны и одернула юбку. Я чувствовала себя больной, слабой и грязной. Было слышно, как он с тихим щелчком застегнул пряжку ремня. Что-то липкое стекало по бедру, и мне хотелось оторвать от панталон кусок и вытереться начисто. А потом пришли слезы — еще одна слабость. Эдна была права, оставив меня. Я представила, как она добирается до двери безопасного дома, как ее приглашают зайти. Ей дадут еду и позволят выкупаться. Может быть, на краю ванны будет сидеть горничная, которая потрет ей спину мочалкой. Она поможет выбраться из ванны, завернет нетронутое тело Эдны в мягкое полотенце и отведет ее в теплую постель, навевающую приятные сны.
26
Жанна
Жорж устроил мои дела, потому что я не могла распоряжаться собственными деньгами, да если бы и могла, не знала бы, что с ними делать. Перед отъездом в Лондон он снял мне квартиру и открыл в банке счет на мое имя. Эмори я ничего не сказала.
Несмотря на то что брат все продумал, я не могла заставить себя уйти прямо сейчас. Каждый предмет и каждая комната хранили воспоминания о моих детях. Сложнее всего было оставить спальню Эффи, поскольку отсутствие Луэллы уже казалось вполне естественным следствием ее отъезда. Она выросла и уехала из своей комнаты. А вот призрак Эффи еще оставался.
Я последовала совету Луэллы и навестила дома для падших девушек, хотя не представляла, как Эффи могла бы попасть в один из них. В Инвуд-хаусе меня не пустили на порог. На массивное крыльцо вышла угрюмая монахиня. Она наклонила голову и сообщила, что они принимают только женщин старше восемнадцати, а потом захлопнула дверь. В Доме милосердия меня, по крайней мере, пустили внутрь. Я ждала там целую вечность, прежде чем ко мне, не спеша, подошла огромная монахиня.
— Прошу прощения, — улыбнулась она. Ее синие глаза напомнили мне об Эмори. Девицы только что отправились в часовню на утреннюю молитву. Чем я могу вам помочь?
Я коротко рассказала историю своей пропавшей дочери, добавив:
— Не представляю, как она могла бы сюда попасть, если только вследствие какой-то ужасной ошибки…
— Нет, — монахиня сладко улыбнулась, — под нашей опекой нет никого по имени Эффи Тилдон. А кроме того, — она положила руку мне на рукав, как будто я была ребенком, — мы не совершаем ошибок, моя дорогая. Никто не попадает сюда по своей воле. Необходим приговор суда или решение законного опекуна. — Голос ее упал до шепота. — Наши девицы — не невинные создания вроде вашей крошки. Все они сбились с пути так или иначе. Я уверена, здесь мало девиц из хороших семей. Мы бы заметили таких. Простите, но мы ничем не можем вам помочь.
Я слышала отдаленный гул девичьих голосов.
— Спасибо вам, — сказала я, когда она указала мне на дверь.
Я осторожно спустилась по ступенькам и по обледеневшей дорожке подошла к воротам, где крупный бородатый мужчина возился с массивным замком. Чувствовать себя за такими воротами
