Юноша провел меня во двор, расположенный позади дома: там был свален мусор, виднелись остатки фундамента. Юноша остановился и сказал:
- Здесь...
В квартире булочника, в прихожей на стене, под стеклом, висела факсимильная копия - написанные рукой Гейне острым готическим почерком слова: "Город Дюссельдорф очень красив, и, когда вспоминаешь о нем на чужбине, будучи к тому же его уроженцем, как-то чудно становится на душе. Я там родился, и мне кажется, будто я сейчас должен пойти домой..."
В прихожей было прохладно, на длинных полках стояли конторские книги, штемпеля, модель парусника. Уютно пахло кондитерской...
К Гейне мое поколение приобщалось перед самой войной. Он и раньше, как известно, был в России популярен, любим, но в конце 30-х годов его в наше сознание внедряли особенно страстно. Имя его было непосредственно связано с именами Маркса и Энгельса. Он был барабанщик революции. К тому же он был непризнаваем, гоним толпою националистов-тупиц.
В ту пору антифашистских митингов, политических процессов, конгрессов в защиту культуры и чкаловских, отдававших стальной оборонной мощью беспосадочных перелетов Гейне был как бы узаконен - в Берлине его сжигают, в Москве он воспламеняет молодые сердца: "Я - меч, я - пламя!.."
В школе я читал свои стихи, посвященные Гейне:
Города Германии, города на Рейне,
Существуют вот уж много сотен лет.
Пел о них когда-то славный Генрих Гейне,
Смелый барабанщик, боевой поэт...
Дальше, помню, обличались "дуры Геттингена с толстыми ногами", "жирный мир колбас" - то есть немецкое филистерство; заканчивалось же стихотворение тем, что "в каменном Париже" "юный красный доктор" - то есть Маркс - "им руководит", им - то есть Генрихом Гейне.
То была лексика времени, фразеология тех лет, которая входила и в школьные классы.
...И снова сладостно замирает у меня сердце, когда я думаю о своей 240-й школе на Рождественском бульваре. Недавно я там был, постепенно возвращались, выплывали из небытия вестибюль, гардероб, лестница, коридор с теми же цветами на подоконниках. Все, все осталось: те же классы, та же уборная, куда тайком ходили курить. Даже я остался: хожу, смотрю. Вот через эту дверь можно вылезти на крышу, а потом спуститься по пожарной лестнице на школьный двор... Ах, какие там были обворожительные девчонки, у меня и сейчас сердце млеет от воспоминаний - недавно я увидел одну из них - пожилую женщину под дождем на площади у Белорусского вокзала... Больше никого, кажется, нет.
Я иду по школьному коридору в свой класс. Отворяю дверь. Меня просят повторить, пройти еще раз: не получилось.
- Ну, теперь хорошо... Сядьте за парту...
Телевидение ГДР снимает фильм о Гейне. Я должен рассказать, как в школе научился любить Гейне, приобщившись сначала к его "Лорелее"...
Так оно, пожалуй, и было, я был влюблен в Элечку Туманян и у Гейне в "Книге песен" читал именно про нее, она была прекрасна и безжалостна, как Лорелея, и на меня веяло сладкой истомой от этого Гейне так, что я даже отважился перевести несколько его стихотворений. Эти переводы я огласил на занятиях литературной студии в Доме пионеров среди прочего моего детского стихотворного вздора. Но когда занятия студии летом подошли к концу, наш руководитель Михаил Светлов почти уверенно предсказал, что я стану переводчиком немецкой поэзии. И примерно то же самое сказал другой наш учитель, известный в свое время детский писатель Рувим Фраерман, совершенно равнодушно пропускавший мимо ушей все мои остальные стихи.
Переводчиком немецкой поэзии я стал, но к стихам Гейне, по-настоящему, так и не пробился. Ни одним из своих гейневских переводов я не доволен, хотя продолжал заниматься ими всю жизнь... Гейне, который казался мне когда-то ближе всех немецких поэтов, оказался самым из них недоступным, недостижимым, а может быть, и непостижимым...
На непереводимость Гейне сетовал еще Блок, которого образ Гейне преследовал, должно быть, всю жизнь. В его записных книжках, особенно 1918-1920 годов, то и дело встречаешь лихорадочные записи: "Жар. Много Гейне", "Ночью пробую переводить Гейне". "Весь день - Гейне", "Весь день я читал Любе Гейне по-немецки и помолодел"...
Из современных ему переводчиков Блок выделял Зоргенфрея, поэта символистского круга, сотрудника Блока по "Всемирной литературе". Ему посвящены "Шаги командора" и несколько лестных отзывов: "В. А. Зоргенфрей хорошо переводит", "Перевод Зоргенфрея, кажется, блестящ..."
Вильгельма Александровича Зоргенфрея сейчас мало кто знает, хотя переводы его возвратились в новые издания Гейне, а иные стихолюбы еще хранят в памяти его куплеты времен голодных петроградских пайков.
Рассказывают, что был он высок, грузен, говорил глуховато, медленно. Изредка грустно улыбался. Замкнутый, добрый человек. Однажды он принес молодому тогда германисту В. Адмони рукопись своего перевода "Торквато Тассо" Гёте с просьбой сличить перевод с подлинником, высказать замечания. На полях рукописи имелись чьи-то карандашные пометки.
- Не обращайте на них внимания, - предупредил Зоргенфрей, - это Александр Александрович.
- Какой Александр Александрович? - встрепенулся Адмони. - Блок?!..
Зоргенфрей кивнул.
- И вы хотите, чтобы я прикасался к этой святыне? - спросил Адмони. После Блока мое вмешательство лишено смысла...
- О нет! - остановил его Зоргенфрей. - Я прошу вас непременно сверить с оригиналом... Александр Александрович не очень хорошо знал немецкий язык...
Адмони был крайне удивлен. Впрочем, он уверял, что и сам Зоргенфрей. хоть и был из немцев и всю жизнь занимался немецкой литературой, немецким языком владел средне...
Зоргенфрей канул в ленинградскую ночь. Самые последние часы его жизни, оборвавшиеся в 1938 году, нам неизвестны.
Былью, злые песни
Про темную судьбу
Давайте похороним
В большом-большом гробу...
Эти строки его перевода останутся...
В 1956 году 15 ноября умер Георгий Аркадьевич Шенгели, поэт, стихотворец, переводчик. Мне поручили составить некролог, выдали его личное дело.
Шенгели я еще застал: значительное профессорское лицо, седая шевелюра, очки. На собраниях секции переводчиков он вел себя, что называется, активно, слушая ораторов, бросал с места реплики. Чаще всего одобрительные.
Когда-то он был изысканным, нежным крымским поэтом.
Мне помнились его строки:
На нас надвинулась иная череда.
Томленья чуждые тебя томят без меры.
И не со мной ты вся. И ты уйдешь туда,
Где лермонтовские бродят офицеры...
В 20-х годах на него накинулись лефовцы. Шенгели бросился на Маяковского. Маяковский рявкнул:
В русском стихе еле-еле
разбирается профессор Шенгели...
Он стал переводить Верхарна, Гюго, стихи Вольтера и Мопассана, издал книгу Гейне "Избранные стихотворения" с предисловием Лелевича.
После войны неистовый ревнитель переводческого мастерства Иван Кашкин ударил по его переводу "Дон Жуана" Байрона. Он покорно перешел на Барбаруса, Лахути и Кару Сейтлиева, а заканчивал жизнь переводчиком туркменского эпоса "Шасенем и Гариб".
В личном деле хранилась анкета, собственноручно заполненная им 13 марта 1953 года, без единой помарки каллиграфическим почерком: 1894 г. р., сын адвоката, город Темрюк, юридический факультет Харьковского университета, русский (дед по отцовской линии - грузин), первый сборник вышел в 1914 году... Далее шли однообразные ответы: нет, не состоял, не был...
Затруднения начались где-то на 3-й странице с вопроса: находился ли он или его ближайшие родственники на временно оккупированной территории? Шенгели добросовестно отвечал: "Я - не находился. Мой дядя по матери В. А. Дыбский, старейший профессор Харьковского университета, оставался в Харькове, где умер от голода, о чем сообщалось в "Правде". Возможно, там находились и его дети и внуки, о которых я сведений не имею..." На вопрос, есть ли у него за границей родственники, сообщил: "Да. Мой племянник Игорь Шенгели, которого я видел лишь младенцем, живет в Бейруте, откуда прислал мне в 45 г. через редакцию "Правды" письма, оставленные мною без ответа". Чистосердечно ответил на вопрос: лишался ли он или его ближайшие родственники избирательных прав? "Я - нет. Моя теща, М. В. Косоротова, 1870 г. р., в конце 20-х гг. на несколько месяцев была лишена избирательных прав в связи с административной высылкой ее сына..."
Я - не боец. Я мерзостно умен.
Не по руке мне хищный эспандор...
(Шенгели. "Гамлет")
Я - меч, я - Пламя!
(Шенгели. Из Гейне)
В некрологе я написал о вкладе покойного в русскую поэзию и в искусство художественного перевода.
В Институт Генриха Гейне я попал в историческое мгновение: директор доктор Йозеф Крузе только что за 21 тысячу марок приобрел в букинистической лавке первое (1815 года) издание "Эликсира дьявола" Гофмана - маленький ветхий том. На обратной стороне обложки карандашом было написано:
"Мне не хотелось бы начинать год со лжи. Однако же дорогому господу богу нашему я бы открыл свою просьбу подарить Вам часть отмеренных мне лет, но, разумеется, не все, ибо все-таки прекрасно жить в мире, где обитают девушки - - - (здесь у меня следуют три черточки) Остаюсь с уважением и преданностью, о моя прекрасная, мягкосердечная Фанни.
