он по своему положению официально стоял наравне с вице-королями огромных секторов Галактики, озарявших сотни кубических парсеков, но на деле его пост мало чем отличался от изгнания.
Живя в бесплодной пустоте Гималаев, в окружении народа, ненавидевшего бесплодной ненавистью и его, и всю Империю, прокуратор был рад даже и поездке в Чику.
Правда, он позволял себе только короткие вылазки – и неудивительно: в Чике ему приходилось все время носить пропитанную свинцом одежду, даже спать в ней, а что еще хуже – постоянно пичкать себя метаболином. Прокуратор горько жаловался на это Шекту.
– Метаболин, – говорил он, рассматривая ярко-красную пилюлю, – для меня, можно сказать, символ вашей планеты, друг мой. Он ускоряет все процессы обмена веществ, пока я сижу здесь в облаке радиации, которую вы даже не замечаете. – Он проглотил таблетку. – Ну вот. Теперь мое сердце забьется быстрее, дыхание заработает на всю катушку, а в печени забурлит химический синтез, который делает ее, как мне говорили медики, важнейшей фабрикой тела. И за все это я потом расплачиваюсь головными болями и слабостью.
Доктор Шект в душе веселился, слушая его. Шект был близорук – это сразу бросалось в глаза. Не потому, что он носил очки или как-то страдал из-за этого, а потому, что невольно приобрел привычку тщательно рассматривать все вблизи.
Доктор был пожилой человек, высокий, тощий, слегка сутулый. Был рассудительным, основательно взвешивал факты, прежде чем что-то сказать.
Благодаря своему широкому кругозору и хорошему знакомству с галактической культурой доктор был относительно свободен от враждебности и подозрительности, которые делали среднего землянина столь отталкивающим в глазах даже такого космополита, как Энниус.
– Я уверен, что эти пилюли вам не нужны, – сказал Шект. – Метаболин – всего лишь один из ваших предрассудков, и вы это знаете. Если бы я без вашего ведома заменил его сахарным драже, хуже бы нам не стало. Более того, ваша психосоматика вызвала бы потом у вас положенные головные боли.
– Вы говорите это потому, что сами в родной среде чувствуете себя комфортно. Вы же не станете отрицать, что обмен у вас идет быстрее, чем у меня?
– Конечно, не стану, но какое это имеет значение? Я знаю, Энниус, в Империи распространен предрассудок, будто бы земляне отличаются от прочих людей, но в основе своей это не так. Впрочем, если вы прибыли сюда как миссионер антитеррализма, тогда другое дело.
Энниус застонал:
– Клянусь жизнью императора – лучших миссионеров, чем ваши сограждане, не найти. Замкнулись на своей мертвой планете, без конца растравляют свои обиды. Да вы просто незаживающая язва Галактики! Я говорю серьезно, Шект. На какой планете еще существует столько повседневных ритуалов и кто еще цепляется за них с таким мазохистским пылом? Дня не проходит, чтобы ко мне не явилась делегация из очередного органа власти, требуя смертного приговора для какого-нибудь бедняги, вся вина которого в том, что он проник в Запретную зону, или уклоняется от Шестидесяти, или просто съел больше, чем ему полагается.
– Но вы ведь почти всегда утверждаете все смертные приговоры, Вы только наигранно морщитесь, но не оказываете никакого сопротивления.
– Бог свидетель – я всегда борюсь за отмену приговора. Но что я могу поделать? Император твердо настаивает на том, чтобы во всех областях его Империи соблюдались местные обычаи. И это правильно, и даже мудро, ибо лишает народной поддержки разных идиотов, которые в противном случае устраивали бы бунт каждую среду. Если я начну упираться, когда ваши советы, сенаты и палаты будут настаивать на смертной казни, то поднимется такой визг, такой вой, такое пойдет поношение Империи и всех ее дел!.. Да скорее я просплю двадцать лет посреди легиона бесов, чем выдержу такую Землю в течение десяти минут.
Шект вздохнул и пригладил свою редкую шевелюру:
– Для Галактики, если она вообще помнит о нашем существовании, Земля – всего лишь осколок Вселенной. А для нас Земля – дом, к тому же единственный, который у нас есть. И мы ничем не отличаемся от вас, обитателей иных миров, разве что своей невезучестью. Мы толпимся на еле живой планете, огороженные тюремными стенами радиации, окруженные огромной Галактикой, которая нас отвергает. Как же быть, если нас пожирает горькая злоба? Вот вы, прокуратор, согласились бы отправлять избыток нашего населения во внешние миры?
– Мне-то что? – пожал плечами Энниус. – Против выступают люди, которые эти миры населяют. Им не хочется вымирать от земных болезней.
– Земных болезней! – сморщился Шект. – Заблуждение, которое давно пора искоренить. Мы никому не угрожаем смертью. Вот вы же не умерли, живя среди нас?
– Но я делаю все, чтобы избежать нежелательных контактов, – улыбнулся Энниус.
– Потому что сами наслушались дурацкой пропаганды ваших фанатиков.
– Но разве, Шект, наука не подтверждает, что земляне насквозь радиоактивны?
– Конечно. А как мы могли этого избежать? Вы тоже радиоактивны! Как и все обитатели сотни миллионов имперских планет. Мы радиоактивнее других, признаю, но недостаточно радиоактивны, чтобы кому-нибудь повредить.
Боюсь, что средний житель Галактики убежден в обратном и не желает проверять на опыте, так это или не так. Кроме того…
– Кроме того, мы не такие, как все, хотите вы сказать. Мы не люди, потому что под действием радиации мутировали и превратились неизвестно в кого. Но это тоже не доказано.
– Однако все в это верят.
– Так вот, прокуратор, пока все будут в это верить и откоситься к землянам как к париям, в нас не исчезнут те качества, которые так неприятны вам. Если нас немилосердно отталкивают, как же нам не толкаться в ответ? Вы ненавидите нас – так не жалуйтесь, если мы платим вам взаимностью. Нет-нет, мы не столько злодеи, сколько жертвы.
Энниуса огорчила вызванная им же вспышка. Даже лучшие из землян, подумал он, одержимы той же слепой идеей – Земля против всей Вселенной.
– Шект, уж вы простите меня, если я был груб, – примирительно сказал он. – Примите во внимание мою молодость и скуку, от которой я страдаю. Перед вами бедный сорокалетний юноша – сорок лет для политика младенческий возраст, – отбывающий на Земле трудное время ученичества. Могут пройти годы, пока эти болваны из Департамента внешних провинций не вспомнят обо мне и не переведут в более приличное место. Поэтому мы с вами оба – узники Земли и оба граждане великого мира разума, где нет ни планетных, ни физических различий. Дайте же мне руку и будем друзьями.
Морщины на лице у Шекта разгладились, точнее, сменились другими, более благодушными. Он от души рассмеялся.
– Вы произносите слова просителя все тем же тоном имперского дипломата.
