Сидя в сыскном отделении, Викторов давился на отдушнике при помощи рубашки.
– Оне измучили… Покойница… Завяжу глаза, – здесь оне, со мной сидят… «Вот, – говорят, – Коля, где мы с тобой». Не выдержал. Да и смерти ждать страшно было.
Как и очень многие, Викторов ждал «беспременно веревки».
– Уж я вам говорю. Вы на суде не были? Меня прокурор обвинял, господин Хрулев…
– А защищал кто?
– Не помню. Не интересовался. Без надобности. А обвинял Хрулев по фамилии. Так вот посередке стол стоял, на нем бельецо ихнее, скомканное, слиплое, черное стало, клееночка. А около корзинка та самая стояла… Как эти вещи-то внесли, я чувства лишился. Страшно стало. На суде-то я сдрейфил, что сам говорил, что кругом говорили, – не сознавал. А только вот это-то помню, что господин Хрулев на корзинку показывали, требовали, чтобы и со мной то же сделали. На части, стало быть, разрубить!
Большинство этих знаменитых убийц уверены, что им «веревки не миновать за убийство».
– За этим-с и покойницу на части рубил и отсылал, – веревки боялся.
И большинству на суде, среди страха и ужаса, кажется, что прокурор требует смертной казни.
– Когда вышел приговор в каторгу – ушам не поверил, – говорит, как и очень многие, Викторов.
В каторге он жалуется на слабость здоровья:
– Пища плохая, и главная причина – ночи бессонные! Думаю все.
– О чем же?
– О прошлом. Господи, глупо как все было! Если бы вернуть!.. Ну, и спать тоже иногда боязно… Когда их душа там мучается… Грешница ведь была, блудная-с… Когда ихней душе там невмоготу…
– Что же? Является?
– Приходят.
И весь съежившись, вздрагивая, этот жалкий, тщедушный, весь высохший человек, понизив голос, говорит:
– Главная причина – денег нет… Панихидки по них отслужить не могу… Чтоб успокоились.
Лет десять тому назад в Одессе было совершено громкое преступление.
Старик банкир Лившиц был найден задушенным в постели. Ничего украдено не было. Стоявшая в соседней комнате несгораемая касса с деньгами оказалась нетронутой. В кухне лежала связанная по рукам и ногам, с завязанным ртом, задыхавшаяся кухарка Лея Каминкер.
Она рассказала, что ночью в квартиру ворвались какие-то люди в масках, пригрозили ее убить, если будет кричать, связали, бросили и пошли в комнаты. Что там происходило, она не знает.
Начались розыски, про которые потом на суде рассказывались ужасы. Один из взятых по подозрению даже повесился в участке.
После очень долгих, тщетных, ошибочных поисков наконец удалось открыть, что на банкира Лившица охотилась целая шайка. Некто Томилин, многократный убийца, отчаянный головорез, отстреливавшийся от вооруженной погони. Его любовница Луцкер, воровка по профессии. Бродяга-громила Львов. Какая-то вдова, занимавшаяся покупкой краденого. В шайке участвовала и кухарка Каминкер, открывшая убийцам дверь и затем, по уговору, разыгравшая комедию, будто ее связали.
Странным представлялось только, почему убийцы не тронули кассы.
Они объяснили это тем, что приглашенный в компанию «специалист по взлому касс» Павлопуло испугался во время убийства и убежал.
Принялись отыскивать Павлопуло.
Оказалось, что он с тех пор совершил еще одно преступление.
Павлопуло попался при ограблении казначейства где-то в Крыму. Забравшись с вечера в казначейство, он за ночь взломал кассы, набил карманы деньгами и ждал, чтоб его сообщники открыли двери казначейства. Услыхав, что двери открывают, Павлопуло с карманами, набитыми деньгами, подошел. Двери открылись – перед Павлопуло была полиция.
– Один из моих помощников, подлец, продал! – со вздохом говорит Павлопуло.
Его судили, осудили, и он шел уже по дороге в Сибирь.
– В это время меня эти негодяи, которые Лившица – царство ему небесное – убили, и выдали! Всю карьеру мою перепортили.
– Какую же карьеру?
– У меня уж сменщик готов был. Все налажено. Как только приду на место, сейчас же уйду, за границу бы, и занимался бы и сейчас своей настоящей специальностью!
– Именно?
– Кассы бы открывал!
И Павлопуло говорит это с таким вздохом. У него сильный греческий акцент. Он говорит, собственно:
– Кассии открывали би!
И в слове «кассии» у него звучит даже нежность. Словно имя любимой женщины.
Павлопуло был возвращен с дороги, препровожден в Одессу, – и вот перед судом предстали: Каминкер, все время плакавшая, дрожавшая, тщедушная пожилая еврейка; Львов, здоровейший верзила с апатичным взглядом, все время рассматривавший потолок, стену, публику, судей, не обращавший ни малейшего внимания на то, что происходит, словно не его дело касалось! Все время без удержу рыдавшая и кричавшая: «Я не виновата! Я не виновата!» – вдова, покупательница заведомо краденого, оглохшая в тюрьме, ходившая на костылях, когда-то, должно быть, очень красивая, молодая еще, еврейка Луцкер, объявившая суду:
– Прошу не сажать меня около Томилина – он меня убьет.
В кандалах Томилин, успевший уж за это время много раз судиться, осужденный в каторгу, спокойный, очень кратко, но ясно и обстоятельно разъяснивший суду, как было дело.
И страшно интересовавший публику, судей, присяжных, в кандалах же, как уже осужденный в каторгу, живой, подвижной, средних лет, грек Павлопуло.
– Вы меня знали раньше? – спросил он у свидетеля-пристава, специалиста по розыскам.
– Нет, не встречал.
– А имя Пан вам было известно?
– Ну еще бы!
В голосе свидетеля даже послышалась почтительность.
Пан – это воровская кличка Павлопуло.
В воровском круге Павлопуло получил кличку Пан за свою привычку к «хорошей», широкой и богатой жизни. За кутежи и франтовство.
– По тридцати рублей рубашечку носил! – вздыхал на Сахалине Павлопуло. – Паутина-с, а не полотно!
Кличку Пан Павлопуло получил за то, что он шел только на очень большие, крупные дела.
– Мое дело – банки, конторы. Из частных лиц – разве кто уж очень богат, – ну, к нему пойду, у него попрактикую!
Словно снисходил до частных лиц! «Мелкой практикой» Павлопуло не занимался совсем.
Паном его звали еще за необычайно презрительное, высокомерное отношение ко всей воровской братии. «Достойными уважения» и его общества из людей его профессии Павлопуло считал только трех-четырех, «таких, как и он».
– Один есть такой в Москве. С остальными я встречался за границей.
Имя Пана гремело не только в России. Он был известен в Румынии, Турции, Греции, Египте.
– Вообще на Востоке! – пояснил Пан присяжным.
Когда полицейские рассказали суду все это про Пана-Павлопуло, Павлопуло поднялся с места и, звякнув кандалами, ткнул пальцем в грудь.
– Пан – это я!
Старые судейские потом говорили, что более оригинального подсудимого не видывал суд.
Павлопуло обратился к свидетелю, сыну покойного Лившица.
– Скажите, пожалуйста, вы знаете кассу вашего покойного батюшки?
– Да. Она у меня и до сих пор.
– Она такой-то формы? Марка такая-то?
– Да.
– Замок с таким-то секретом? Отпирается так-то и так-то?
Павлопуло рассказал мельчайшие подробности всех секретов кассы.
– Да. Да. Да.
– Скажите, для того чтобы касса открылась без звона, что надо сделать?
– Право… не знаю…
– Припомните хорошенько. Там есть с такого-то бока такая-то кнопка. Если вы ее прижмете, касса откроется без звона.
– С такого-то бока, вы говорите?
– Да, да, вы не торопитесь. Вы припомните. Там должна быть такая-то кнопка.
– Да! Совершенно верно! Есть такая кнопка, и, если ее прижать, касса действительно отпирается без звона! – припомнил свидетель.
– Вы видите! – обратился Павлопуло к суду. – Я лучше знаю его кассу, чем он сам!
Павлопуло отрицал всякое свое участие даже в умысле на убийство.
– Неужели я на такую глупость способен?! – восклицал он горячо и убедительно. – Зачем мне? У меня, слава Богу, есть своя специальность!
Так и сказал: «слава Богу». И так часто и с таким увлечением упоминал про «специальность», что председатель наконец спросил:
– Про какую это вы все специальность толкуете?
– Кассии открывати!
– А!
– Я за свою специальность даже кандалы ношу! – с гордостью говорил Павлопуло, словно и невесть какой знак отличия получил. – Я за свою специальность, вы слышали, за границей известен. Я за свою специальность Сибирь получил!
– Я, господа присяжные, такой же, как они, вор. Но другой специальности! – пояснил он присяжным. – Мы разделяемся на разные специальности. У кого какая, тот той и держится. Карманник – он карманник, и по парадным дверям шубы красть – это уж не его дело. На это есть парадники. Парадник опять-таки в поездах пассажиров обкрадывать не пойдет. Он этого дела не знает! На это есть поездошники. На все свои специальности. Я специалист по открытию касс.
– Мне убивать идти! Мне! – всплескивал он руками, и на лице его выражалось даже сожаление к людям, способным вообразить себе такую нелепицу. – Да зачем мне? Да я, случалось, открывал кассы, когда хозяин тут же по соседству в комнатах сидел, – и никто ничего не слышал.
