Будьте здоровы, тверды душой и живите в мире. Целую вас всех. Жалею, что Володя и Лиза ничего мне не пишут.
Ваш Дмитрий.
1881 г. октября 6.
Москва.
11. А. С. Маминой. 26 февраля 1882 г. Москва*
Милая и дорогая моя мама,
Я уже писал тебе, что мой рассказ «Старатели» принят в «Русской мысли». Вчера, то есть 25 февраля, приходим из кухмистерской домой и находим письмо Скабичевского, который пишет, что мой очерк под названием «На рубеже Азии» уже набирается в типографии для мартовской книжки «Устоев». Не прошло и двух часов, как получаю заказное письмо из редакции «Дело», которая извещает меня, что мои два рассказа «Все мы хлеб едим…» и «В камнях» приняты и мне назначена редакцией плата по 80 рублей за печатный лист в надежде, что я пришлю еще рассказов; второй рассказ «В камнях» будет напечатан в мартовской книжке «Дела».
Милая мама, ты можешь себе представить мою радость. Десять лет самого настойчивого и упорного труда начинают освещаться первыми лучами успеха, который дорог именно в настоящую минуту по многим причинам. Целый вечер я провел, как в лихорадке, и едва в состоянии был заснуть. Мы долго и много говорили с Марьей Якимовной и жалели только об одном, что нет бедного папы, который порадовался бы нашей общей радостью… Всякая моя радость отравлена отсутствием горячо любимого человека, единственного отца, которому мы всем обязаны, начиная с воспитания, и особенно тем, что это была глубоко честная, гуманная и любящая душа… Я редко говорю о папе, но постоянно думаю о нем, и его образ всегда живым стоит пред моими глазами и навсегда останется лучшим примером для всех нас. Бедный папа так любил всех бедных, несчастных и обделенных судьбой; папа так хорошо, таким чистым сердцем любил науку и людей науки; папа так понимал человеческую душу даже в ее заблуждениях; наконец, папа так был чист и незлобив душой и совершенно чужд стяжательных инстинктов и привычек к ненужной глупой роскоши… Милый, тысячу раз дорогой папа, которому мы обязаны всеми нашими успехами, всегда будет с нами, как наше лучшее, самое дорогое, что только может дать жизнь. Но одних слов, мама, еще недостаточно: будем делом любить так же людей, как любил папа, понимать их страдания и оставаться чуждыми роскоши, этой язвы, которая губит без возврата лучшие силы.
Конечно, мама, есть вещи, с которыми, может быть, и не согласился бы папа, но во всех наших делах и словах мы руководимся собственными убеждениями: мое благоговейное отношение к памяти папы, вся моя любовь к нему никогда не в состоянии изменить того, в чем мы расходимся с ним. Папа относительно некоторых вопросов разделял заблуждения своего времени… и непонимание кое-чего многих других очень честных и хороших людей, — в этом не их вина, потому что они платили только дань своему веку, то есть, освободившись от многих предрассудков, не имели сил взглянуть на некоторые вещи настоящими глазами. Повторяю, мама, я не желаю последними словами хоть малейшим намеком оскорбить память папы, а хочу сказать только то, что тебе уже давно известно.
Да, сколько раз еще придется жалеть о том, что нет уже с нами нашего папы, жалеть дотоле, пока мы сами не отойдем в вечность. Мир его праху, нашего дорогого милого папы! Будем жить так, как велит нам наша совесть, наш долг, наша любовь к людям и самое горячее сочувствие к человеческим страданиям.
Итак, милая дорогая мама, с марта я выступлю разом в двух толстых журналах, вероятно, по пословице — не было ни гроша, да вдруг алтын. Моя тяжелая артиллерия пошла в ход, и теперь у меня на текущем счету переваливает за полторы тысячи рублей, но это не суть важное дело, ибо деньги — пустяки, владеющие нами по нашей человеческой слабости, — дело, мама, в работе, в хорошей честной работе, которая должна приносить пользу… Это моя заветная золотая мечта.
В резервах у меня стоит громадный роман, который двинется в поход еще не скоро, да до десятка больших и малых рассказов, которые отчасти лежат в моих старых рукописях, отчасти еще в голове.
При настоящем письме денег не посылаю, потому что еще не получил, — на днях получу и пошлю. Пожалуйста, мама, корми ребятишек молоком и мясом, сколько захотят, и не давай чаев, ибо последнее зловредно. Относительно средств ты теперь можешь быть совершенно спокойна, как спокоен, например, я, когда пишу эти строки. Теперь я буду зарабатывать по 80 р. в день, хотя и не в каждый.
Хорошо помню, как я приехал в Москву с одними надеждами в карманах и с благочестивым желанием честно трудиться, всего прошло каких-нибудь полгода, и декорации переменились, и даже редакция «Дела» выражает скромную надежду иметь меня своим сотрудником и далее. Да, глупая штука счастье: то не имеешь лишнего двугривенного на обед, то валятся сотни рублей.
Передай мой поклон Николаю Николаевичу, Елене Николаевне, Александре Ивановне. Кланяется Марья Якимовна.
Воображаю себе гордость моего брата Николая, который, вероятно, ближе всех примет к сердцу мои успехи и прочитает с таким вкусом мои первые статьи в толстых журналах, как никто другой. Володе и Лизе желаю больше всего здоровья. Целую вас всех.
Ваш Д. Мамин.
1882 г. 26 февраля. Москва.
Марья Якимовна кланяется Володе, Лизе и Николаю. Мое сердцебиение проходит помаленьку.
12. А. С. Маминой. 24 апреля 1882 г. Москва*
Милая мама,
Ты так неравнодушна к литературной критике, поэтому советую тебе прочитать фельетон в «Голосе» от 15 апреля, в нем, между прочим, упоминается о моей первой статье, напечатанной в толстом журнале, именно, о «В камнях». На первый раз погладили по головке, но это еще и не велика честь, да и не за что, собственно говоря. Критик «Голоса» сам-то по части русской грамоты плетется, как слепой подле огорода… А все-таки для первого раза нам было не неприятно прочитать благоприятный отзыв о нашей недостойности: так уж, видно, устроен белый свет и тем он держится, что все любим, когда нам пятки почешут, сиречь воскурят нашему тщеславию…
Последнее время все думаю о тех 200 р., которые у тебя просил, думаю потому, что это, то есть мое прошение, может тебя встревожить, тогда как дело тут проще пареной репы, о чем я уже и писал тебе. Надеялся, что к 25 апреля успею все-таки получить деньги и телеграммой известить тебя, чтобы не высылала мне этих 200 р., но сегодня уже 24 апреля, а я все еще ничего не знаю. В «Деле» моя статья в апрельской книжке не напечатана, значит, пойдет в одной из следующих книжек, а «Устои» замерзли в марте и выйдут за два месяца зараз. Это черт знает что такое… Рассказ, который должен появиться в «Устоях», послан мной в прошлом году в «Слово», там его приняли, и сейчас же «Слово» прикрылось, ждал-ждал целый год «Устоев», назначили выпустить в мартовской книжке, и ее арестовали… Просто скандал в благородном семействе!
Володя пишет, что не рассчитывает на медаль, — и не следует, ибо это одно тщеславие, и второе ибо, что жить не с медалью, а с добрыми людьми… Плевать! Я даже совсем не желаю медали; конечно, если дадут, тогда придется взять, но это только печальная необходимость, а все дело в аттестате зрелости.
Сегодня Лизунькины именины, поздравляю и поздравляю, извини за пальто (осенью зато будет новое) и будь здрава.
Коли бедна ты —
Так будь ты умна… —
говорит у Некрасова дядюшка Яков.
Брату моему Николаю большое спасибо за его письма: оные доставляют нам большое удовольствие. Статью из «Екатеринбургской недели» я получил, но ее не стоило списывать, ибо это к нам не относится.
Номера с моим фельетоном «От Урала до Москвы» не высылаю потому, что у меня их всего один экземпляр, боюсь, чтобы на почте не потеряли, а когда привезу, тогда и прочитаете. Через месяц увидимся. О моем здоровье не беспокойтесь, — хотя и не совсем еще поправился, но здоров. Желудок не скоро поправишь, ибо он зело капризен. Поклон Николаю Николаевичу и сродникам. Марья Якимовна кланяется.
Ваш Дмитрий.
Москва,
24 апр. 1882.
У нас настоящее лето и деревья распускаются.
13. М. М. Стасюлевичу. 28 июня 1882 г. Екатеринбург*
Милостивый государь г. Редактор!
Отвечаю на письмо редакции «Вестника Европы», которая извещает меня, что затрудняется поместить мой рассказ «Нимфу» на страницах своего журнала. Это решение редакции мотивируется тем, что мой рассказ написан «в новейшем вкусе» Золя и что самое название рассказа «Нимфа» уже говорит само за себя, так как в переводе обозначает очень некрасивую вещь.
Конечно, «силой милому не быть», но беру на себя смелость сказать редакции, во-первых, то, что в моем рассказе, право, ни старых, ни новых вкусов какого-то ни было писателя не проводилось, а описывалась действительность захолустного русского города. Не вина автора, что люди под всеми широтами и долготами остаются людьми. Что касается названия рассказа, которое особенно смутило редакцию, то ведь его можно изменить, тем более что «нимфа» является в фабуле рассказа только вводным лицом, как химический реактив. Описывалась архиерейская певческая, и по своему сюжету мой рассказ может назваться иначе.
