Впервые — Изд. 1883, стр. 99-114.
Глава была отпечатана для ОЗ, 1878, № 2, стр. 611–630, с нумерацией «IV», но вырезана из журнала по требованию цензуры.
В следующей книжке журнала — ОЗ, 1878, № 3 — был указан номер пропущенной главы — «IV», под ним проставлены три ряда точек и сделано подстрочное примечание, напоминавшее читателям о содержании напечатанных год назад глав:
Первые три главы напечатаны в «Отечественных записках» прошлого года (№№ 2, 3 и 4). Считаю нелишним напомнить читателям немногосложную фабулу этих глав. Герои рассказа — люди умеренно-либерального направления, о которых идет слух, будто они, сидя в квартирах, «распускают превратные идеи». Подозрение это еще более находит себе пищи в том обстоятельстве, что эти люди ведут уединенную жизнь и ни с кем не видятся: значит, недаром. Зная по опыту, с какою легкостью пустые слухи превращаются в мероприятия, наши герои, с целью смыть с себя «пятно», предпринимают целый ряд вполне благонамеренных действий. Прекращают рассуждение, предаются исключительно еде, питью и телесным упражнениям, вступают в дружеские сношения с сыщиком из инородцев Кшепшицюльским и через него получают доступ в квартал в качестве «дорогих гостей». В квартале они до такой степени всех пленяют рассудительностью и благонамеренным либерализмом суждений, что начальник квартала, желая явить знак особенного доверия, предлагает одному из них (ведущему рассказ от своего лица) жениться за приличное вознаграждение на «штучке» купца Парамонова, занимающегося банкирским делом в меняльном ряду. Однако рассказчик уклоняется и указывает на адвоката Балалайкина, как на человека, по этой части вполне компетентного. Но тут представляется важное препятствие: Балалайкин уже женат, хотя и скрывает это. Вследствие этого возникает такой план: или расторгнуть брак Балалайкина, или же подвинуть последнего на двоеженство. В этих видах герои рассказа приходят на квартиру Балалайкина, причем не без волнения припоминают, что в этом самом помещении некогда находился пансион для девиц вдовы учителя латинского языка Кубаревой. Воскресает далекое прошлое; трогательные воспоминания приходят одно за другим и еще более оживляются тем, что в числе ожидающих Балалайкина клиентов наши герои узнают некоего Ивана Иваныча Очищенного, бывшего когда-то тапером в пансионе Кубаревой, а ныне женатого на содержательнице гласной кассы ссуд и, сверх того, состоящего вольнонаемным редактором газеты «Краса Демидрона». На радостях Балалайкин устраивает роскошный завтрак, по окончании которого Очищенный рассказывает историю своей жизни.
Автор
Рассказ Очищенного, составлявший содержание вырезанной «IV» (VI) главы, был кратко пересказан в начале главы «V» (VII). См. ниже стр. 335.
Сохранилась черновая рукопись главы «IV». Текст ее — от начала до слов: «какой ныне требуют только от содержателей кабаков» (стр. 76, строка 22сн.). Приводим варианты рукописного текста.
Стр. 73. Вместо абзаца: «Словом сказать <…> он продолжал:» —
Словом сказать, мы увлеклись. Вспомнили, как маститый историк молодых людей поощрял. Чуть, бывало, заметит, что молодой человек способен во сне Мстиславов видеть — сейчас его приголубит, накормит, а иногда даже и старый сюртук подарит. И непременно при этом скажет: носи на здоровье, а когда износишь — подари бедному!
— Да, человек он был! Таких нынче по министерству народного просвещения не водится! — заключил Глумов и, обращаясь к Очищенному, прибавил: — А ну-ка, Иван Иваныч, продолжай!
Стр. 74, строка 4 сн. После слов: «не мог противостоять общему настроению умов» —
И вместе с прочими начал искать в крапленых картах средств для поддержания фамильного блеска.
Стр. 75, строка 2 св. Вместо слов: «Тем не менее я должен сознаться, что в 1830 году» —
Широкое гостеприимство, беспримерная щедрость и рыцарское великодушие — таковы были качества, которыми покойный отец мой привлекал к себе все сердца. Несмотря на изумительное проворство рук, он никогда не пользовался этим преимуществом в отношении к своим землякам: некоторым из них он даже проигрывал небольшие суммы. Но зато относительно пензенцев и саратовцев — был беспощаден. Я даже помню момент, когда в Липецке его не называли иначе, как грозою саратовских простофиль…
Но начиная с 1827 года все изменилось. Незаметно подкралась старость, и отец как-то вдруг ослаб. К сожалению, однако ж, самонадеянность не оставила его, и в 1830 году он, по обыкновению, предпринял путешествие на Макарьевскую ярмарку. Останься он у себя, в Лебедяни, — там, конечно, ему простили бы многое, в память прежних его заслуг; но у Макария — не простили. В сентябре того же года я был извещен, что
Стр. 75, строка 15 св. Вместо слов: «И действительно… старик успокоился и продолжал» —
Но главным образом утешил его все-таки Глумов, рассказавши притчу о некотором действительном статском советнике, который возроптал.
«— Был, братец мой, — сказал он, — один действительный статский советник, и потерял он своего начальника, тайного советника. Повернулась в действительном статском советнике вся его преданная требуха, разорвал он на себе вицмундир и сказал, безумен в сердце своем: ежели тайные советники умирают, то с нами, действительными статскими советниками, как поступлено будет? И вот спустя некоторое время прислали к ним в департамент генерал-майора. Собрал генерал-майор всех департаментских действительных статских советников и сказал им: тайный советник дал вам раны, аз вам дам скорпионы — идите, пишите и ждите. Только не прошло двух лет, умер и генерал-майор, а действительный статский советник меж тем успел уже привязаться к нему. Опять возмутился действительный статский советник духом, опять разорвал вицмундир и сказал в сердце своем: ежели генерал-майоры умирают, то как же с нами, действительными статскими советниками, поступлено будет? И прислали к ним в департамент другого тайного советника, и собрал он всех действительных статских советников и сказал им: генерал-майор дал вам скорпионы, аз же истолку вас в ступе. И истолок. И только тогда, когда действительный статский советник ощутил на себе действие ударов песта, только тогда он понял, что хотя любить начальников и достохвально, но роптать по поводу перемещения их все-таки не допускается». Это, брат, не анекдот, а истинное происшествие.
— Так вот, мой друг, как пострадал человек за то, что позволил себе возроптать, и притом по самому благонамеренному поводу, — заключил Глумов, — а потому выпей еще рюмку водки и рассказывай дальше!
Очищенный последовал этому совету и продолжал уже гораздо спокойнее.
Стр. 75, строки 15–19 сн. Вместо слов: «Но тридцать душ <…> Не успел я прожить в имении и пяти лет, как началось…» —
В то время тридцать мужиков значило тридцать хребтов, и при хорошем управлении даже удивительно, сколько можно было из них извлечь. Я и извлекал, и мог бы прожить спокойно, ежели бы не увлекла меня моя молодость. С отроческих лет я чувствовал стремление к женскому полу и, очутившись сам себе полновластным господином, разумеется, предался этой страсти со всем пылом юной души. В этом смысле я, впрочем, не делал ничего нового, а только шел по стопам предков, но увы! Обаяние фамилии Очищенных уже исчезло, и после десяти лет самого счастливого существования, в продолжение которых я, так сказать, инстинктивно приготовлял себя к должности редактора «Красы Демидрона», на меня последовал донос. Началось
В рассказе Очищенного о «правде» своей жизни Салтыков обращается к историческому материалу, неоднократно уже затрагивавшемуся в его сатире, и прежде всего в «Истории одного города». Салтыков сосредоточивает внимание на сатирической «историографии» российского самодержавия, доказывая читателю, что тип монархической власти неизменен при всех метаморфозах «образа правления». Это вскрывается остроумной «периодизацией» российской истории («удельный период», «московский период», «лейб-кампанский период»), в основу которой положен «принцип» смены носителей произвола и «эволюции» репрессивных форм абсолютистского режима.
Так же, как в «Истории одного города», здесь осмеяны одновременно «политические и идеологические концепции» историков «государственной» или «юридической» школы, в трудах которых «монархическое государство прославляется как решающая устроительная действующая сила в истории»;[108] ближайшей мишенью избран близкий к «государственникам» М. П. Погодин.
Сатирическую критику самодержавия дополняет также развернутая в историческом плане параллельная характеристика главной опоры престола — российского дворянства, отразившего в себе все пороки верховной власти. Родословной и биографией Очищенного Салтыков иронизирует над генеалогическими претензиями русской аристократии (многие поздние представители ее влачили жалкое существование в эпоху «чумазого торжества»), показывая, что и так называемого «славного прошлого» она не имела.
