Антоп Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3

{01433}

бросьте вы в них ничтожную песчинку - и остановятся часы. Впечатление, произведенное речью, исчезло, как дым, у самых дверей своего апогея. Апофеоз не удался... и благодаря чему же? Ничтожеству! Он полез в задний карман и вместе с платком вытащил оттуда какой-то ремешок. Нечаянно, разумеется. Ремешок, маленький, грязненький, закорузлый, поболтался в воздухе змейкой и упал к ногам архивариуса. Архивариус поднял его обеими руками и с почтительным содроганием во всех членах положил на стол. - Ремешок-с, - прошептал он. Цицюльский улыбнулся. Заметив его улыбку, я, и сам того не желая, прыснул в кулак... как дурак, как мальчишка! За мной прыснул Спичкин, за ним Трехкапитанский - и всё погибло! Рухнуло здание. - Ты чего же это смеешься? - услышал я громовой голос. Батюшки-светы! Гляжу: его глаза глядят на меня, только на меня... в упор! - Где ты находишься? А? Ты в портерной? А? Забываешься? Подавай в отставку! Мне либералов не надо.

{01434}

"Спать хочется! - думал я, сидя в банке. - Приду домой и завалюсь спать". - Какое блаженство! - шептал я, наскоро пообедав и стоя перед своей кроватью. - Хорошо жить на этом свете! Важно! Бесконечно улыбаясь, дотягиваясь и нежась на кровати, как кот на солнце, я закрыл глаза и принялся засыпать. В закрытых глазах забегали мурашки; в голове завертелся туман, замахали крылья, полетели к небу из головы какие-то меха... с неба поползла в голову вата... Всё такое большое, мягкое, пушистое, туманное. В тумане забегали маленькие человечки. Они побегали, покрутились и скрылись за туманом... Когда исчез последний человечек и дело Морфея было уже в шляпе, я вздрогнул. - Иван Осипыч, сюда! - гаркнули где-то. Я открыл глаза. В соседнем номере стукнули и откупорили бутылку. Я повернулся на другой бок и укрыл голову одеялом. "Я вас любил, любовь еще, быть может"... - затянул баритон в соседнем номере. - Отчего вы не заведете себе пианино? - спросил другой голос. - Черрти, - проворчал я. - Не дадут уснуть! Откупорили другую бутылку и зазвонили посудой. Зашагал кто-то, звеня шпорами. Хлопнули дверью. - Тимофей, скоро же ты самовар? Живей, брат! Тарелочек еще! Ну-с, господа? По христианскому обычаю. По маленькой... Мадемуазель-стриказель, бараньи ножки, же ву при! В соседнем номере начался кутеж. Я спрятал голову под подушку.

{01435}

- Тимофей! Если придет высокий блондин в медвежьей шубе, то скажешь ему, что мы здесь... Я плюнул, вскочил и постучал в стену. В соседнем номере притихли. Я опять закрыл глаза. Забегали мурашки, меха, вата... Но - увы! - через минуту опять заорали. - Господа! - крикнул я умоляющим голосом. - Ведь это, наконец, свинство! Ведь вас просят! Я болен и спать хочу. - Это вы нам?? - Вам. - Что вам угодно? - Не извольте кричать! Я спать хочу! - Спите, вам никто не мешает; а если вы больны, так отправляйтесь к доктору! "У рыцарей любовь и честь"... - запел баритон. - Как это глупо! - сказал я. - Очень глупо! Даже подло. - Прошу не рассуждать! - послышался за стеной старческий голос. - Удивительно! Повелитель какой нашелся! Птица важная! Да вы кто такой? - Не рассуж-дать!!! - Мужичье! Надулись водки и орут! - Не рас-суж-дать!!! - раз десять повторил старческий, охрипший голос. Я ворочался на кровати. Мысль, что я не сплю по милости праздных гуляк, приводила меня мало-помалу в ярость... Поднялась пляска... - Если вы не замолчите, - крикнул я, захлебываясь от злости, - то я пошлю за полицией! Человек!! Тимофей! - Не рассуждать!!! - еще раз крикнул старческий голосок. Я вскочил и, как сумасшедший, побежал к соседям. Мне захотелось во что бы то ни стало настоять на своем. Там кутили... На столе стояли бутылки. За столом сидели какие-то личности с выпуклыми, рачьими глазами. В глубине номера на диване полулежал лысый старичок... На его груди покоилась головка известной кокотки-блондинки. Он глядел на мою стену и дребезжал: - Не рассуждать!! Я раскрыл рот, чтобы начать ругаться и... о ужас!!!

{01436}

В старичке я узнал директора того банка, где я служу. Мигом слетели с меня и сон, и злость, и фанаберия... Я выбежал от соседей. Целый месяц директор не глядел на меня и не сказал мне ни единого слова... Мы избегали друг друга. Через месяц он боком подошел к моему столу и, нагнув голову, глядя на пол, проговорил: - Я полагал... надеялся, что вы сами догадаетесь... Но вижу, что вы не намерены... Гм... Вы не волнуйтесь. Даже можете сесть... Я полагал, что... Нам двоим служить невозможно... Ваше поведение в номерах Бултыхина... Вы так испугали мою племянницу... Вы понимаете... Сдадите дела Ивану Никитичу... И, подняв голову, он отошел от меня... А я погиб.

{01437}

Франт влетает в дом, в котором ранее никогда еще не был. С визитом приехал... В передней встречается ему девочка лет шестнадцати, в ситцевом платьице и белом фартучке. - Ваши дома? - обращается он развязно к девочке. - Дома. - Мм... Персик! И барыня дома? - Дома, - говорит девочка и почему-то краснеет. - Мм. Штучка! Шшшельмочка! Куда шапку положить? - Куда угодно. Пустите! Странно... - Ну, чего краснеешь? Эка! Не слопаю... И франт бьет девочку перчаткой по талии. - Эка! А ничего! Недурна! Поди доложи! Девочка краснеет, как мак, и убегает. - Молода еще! - заключает франт и идет в гостиную. В гостиной встреча с хозяйкой. Садятся, болтают... Минут через пять через гостиную проходит девочка в фартучке. - Моя старшая дочь! - говорит хозяйка и указывает на ситцевое платье. Картина.

{01438}

- Стойте, чёрт вас возьми! Если эти козлы-тенора не перестанут рознить, то я уйду! Глядеть в ноты, рыжая! Вы, рыжая, третья с правой стороны! Я с вами говорю! Если не умеете петь, то за каким чёртом вы лезете на сцену со своим вороньим карканьем? Начинайте сначала! Так кричал он и трещал по партитуре своей дирижерской палочкой. Этим косматым господам дирижерам многое прощается. Да иначе и нельзя. Ведь если он посылает к чёрту, бранится и рвет на себе волосы, то этим самым он заступается за святое искусство, с которым никто не смеет шутить. Он стоит настороже, а не будь его, кто бы не пускал в воздух этих отвратительных полутонов, которые то и дело расстраивают и убивают гармонию? Он бережет эту гармонию и за нее готов повесить весь свет и сам повеситься. На него нельзя сердиться. Заступайся он за себя, ну тогда другое дело! Большая часть его желчи, горькой, пенящейся, доставалась на долю рыжей девочки, стоявшей третьей с правого фланга. Он готов был проглотить ее, провалить сквозь землю, поломать и выбросить в окно. Она рознила больше всех, и он ненавидел и презирал ее, рыжую, больше всех на свете. Если б она провалилась сквозь землю, умерла тут же на его глазах, если бы запачканный ламповщик зажег ее вместо лампы или побил ее публично, он захохотал бы от счастья. - А, чёрт вас возьми! Поймите же, наконец, что вы столько же смыслите в пении и музыке, как я в китоловстве! Я с вами говорю, рыжая! Растолкуйте ей, что там не "фа диэз", а просто "фа"! Поучите этого неуча нотам! Ну, пойте одна! Начинайте! Вторая скрипка, убирайтесь вы к чёрту с вашим неподмазанным смычком! Она, восемнадцатилетняя девочка, стояла, глядела в

{01439}

ноты и дрожала, как струна, которую сильно дернули пальцем. Ее маленькое лицо то и дело вспыхивало, как зарево. На глазах блестели слезы, готовые каждую минуту закапать на музыкальные значки с черными булавочными головками. Если бы шёлковые золотистые волосы, которые водопадом падали на ее плечи и спину, скрыли ее лицо от людей, она была бы счастлива. Ее грудь вздымалась под корсажем, как волна. Там, под корсажем и грудью, происходила страшная возня: тоска, угрызения совести, презрение к самой себе, страх... Бедная девочка чувствовала себя виноватой, и совесть исцарапала все ее внутренности. Она виновата перед искусством, дирижером, товарищами, оркестром и, наверное, будет виновата и перед публикой... Если ее ошикают, то будут тысячу раз нравы. Глаза ее боялись глядеть на людей, но она чувствовала, что на нее глядят все с ненавистью и презрением... В особенности он! Он готов швырнуть ее на край света, подальше от своих музыкальных ушей. "Боже, прикажи мне петь как следует!"- думала она, и в ее сильном дрожащем сопрано слышалась отчаянная нотка. Он не хотел понять этой нотки, а бранился и хватал себя за длинные волосы. Плевать ему на страдания, если вечером спектакль! - Это из рук вон! Эта девчонка готова сегодня зарезать меня своим козлиным голосом! Вы не примадонна, а прачка! Возьмите у рыжей ноты! Она рада бы петь хорошо, не фальшивить... Она и умела не фальшивить, была мастером своего дела. Но разве виновата она была, что ее глаза не повиновались ей? Они, эти красивые, но недобросовестные глаза, которые она будет проклинать до самой смерти, они, вместо того чтобы глядеть в ноты и следить за движениями его палочки, смотрели в волосы и в глаза дирижера... Ее глазам нравились всклокоченные волосы и дирижерские глаза, из которых сыпались на нее искры и в которые страшно смотреть. Бедная девочка без памяти любила лицо, по которому бегали тучи и молнии. Разве виновата она была, что ее маленький ум, вместо того чтобы утонуть в репетиции, думал о посторонних вещах, которые мешают дело делать, жить, быть покойной...